Председатель сессии Генеральной Ассамблеи ирландец Боланд не раз призывал его к порядку. Но Хрущев обращал на него не больше внимания, чем на назойливую муху. Это сердило спокойного и выдержанного ирландца. Однажды он с такой силой ударил но столу председательским молотком, что сломал рукоятку. Но Хрущев все равно продолжал говорить. Это походило на плохо разыгранную комедию. Хрущев открывал рот, размахивая руками, но слов не было слышно — Боланд выключил микрофон.
Однако, и сидя в зале, Хрущев не мог спокойно слушать. Он постоянно подавал реплики, прерывал ораторов, делал им замечания. В общем, как на сессии Верховного Совета. Когда, например, британский премьер Макмиллан упомянул, что Хрущев сорвал парижский саммит, Никита Сергеевич тут же выкрикнул с места:
— Да, давайте поговорим о Пауэрсе! Не посылайте своих шпионских самолетов в нашу страну!
Несколько минут спустя, говоря о всеобщем и полном разоружении, Макмиллан сказал, что торопиться не следует — сперва нужно обсудить все проблемы разоружения и контроля в политическом и научном комитетах. Эти мысли Хрущев прокомментировал следующим образом:
— И вот этот научный комитет будет обсуждать, как лучше убить блоху: ноги ей вырвать или голову оторвать. Это, конечно, научная проблема, господа. Но это только для тех, кто не хочет разоружения.
Макмиллан реагировал на это в лучшей своей манере. Он просто молчал, когда Хрущев говорил, не спрашивая перевода реплик, а потом продолжал свою речь. Но многие делегаты, не оставаясь в долгу, также резко отвечали Хрущеву и кричали на него с места.
Обстановка накалилась до того, что лидеры пяти ведущих неприсоединившихся стран Нкрума, Неру, Тито, Насер и Сукарно внесли резолюцию, призывающую к встрече Хрущева и Эйзенхауэра с тем, чтобы поискать выход из создавшегося тупика.
Американцев эта резолюция ставила в дурацкое положение. Они правильно считали, что возможности договориться с Хрущевым нет. Поэтому если такая встреча состоится, то пропагандистские очки будет набирать Хрущев, выступая как авторитетный представитель коммунистического блока — ведь у сателлитов мнения не спрашивают. Эйзенхауэр же на такой встрече сможет говорить только от имени США, потому что остальной западный мир не давал ему полномочий выступать от его лица.
Однако новая встреча глав СССР и США не входила и в планы Хрущева. С Эйзенхауэром он не хотел иметь дела и уже брал курс на встречу с будущим президентом США.
Поэтому стараниями с обеих сторон резолюция нейтралов не прошла. США голосовали против, а Советский Союз воздержался.
Пиком разгоревшихся страстей на этой, пожалуй, самой горячей сессии в истории ООН явилась знаменитая история с ботинком. Начало ей положило обсуждение венгерского вопроса, который со времен советского вторжения в Венгрию в 1956 году регулярно вносился в повестку дня сессии Генеральной Ассамблеи ООН.
Утром во время завтрака в советском представительстве Зорин, рассказывая о программе предстоящего дня, сказал, что Хрущева предупредят, когда в знак протеста надо будет встать и покинуть зал. Никита Сергеевич удивился:
— Покинуть зал, когда черт те кто будет поносить наших друзей, да еще отказаться от права на обструкцию?
И стал не без юмора рассказывать, как Бадаев, член большевистской фракции в царской думе, специально учился у петербургских мальчишек свистеть. В думе все большевики освистывали неугодных им ораторов, да так, что их речи было невозможно слушать.
И вот председательствовавший объявил о рассмотрении венгерского вопроса. Советская делегация не покинула зал. Разнесся шепот удивления: «Советские не ушли». Тут-то и началось. Хрущев, пользуясь процедурными правилами и регламентом, вносил запросы, требовал разъяснений, уточнений, настаивал, чтобы ораторы предъявили мандаты членов делегаций.
Потом он выступил с речью, посвященной восстановлению законных прав КНР в ООН. Это было дежурное выступление, но Хрущев «завелся». Трудно сказать почему, но он недолюбливал испанского министра иностранных дел Фернандо Кастиелло. Впрочем, лучше послушать самого Никиту Сергеевича, который рассказал об этом так: «Перед нами сидела — такая уж выпала доля — испанская делегация. Я помню, что глава этой делегации был уже немолодой человек с приличной лысиной, седой, худой, лицо сморщенное, нос вытянутый и лицо вытянутое. Лицо не плоское, а вытянутое вперед… А когда мы уезжали в Нью-Йорк, ко мне подошла Долорес Ибаррури,[1] или, может быть, мы встретились на приеме — сейчас не помню. Она обратилась ко мне с просьбой: „Хорошо было бы, если бы вы выбрали какой-то момент и в реплике или в речи заклеймили позором франкистский режим в Испании“».