Собрались в библиотеке, стены которой были увешаны редчайшими картинами великих мастеров прошлого и настоящего. Хрущев питал надежду, что, поговорив с верхушкой американского делового мира, он сможет побудить ее к сотрудничеству и торговле с Советским Союзом. Уже тогда он понимал, что без этого ему будет трудно поднять экономику. Но разговор не получился. Именитые гости стали задавать все те же провокационные вопросы об оккупации Венгрии и рабском труде в Советском Союзе.
Никита Сергеевич обиделся. Эти люди показались ему типичными капиталистами, сошедшими с плакатов времен гражданской войны. Только у них не было свиных рыл, которыми наши художники всегда их наделяли. И еще они много курили. «Как тени, сквозь табачное облако подходили они ко мне, — вспоминал Хрущев, — чтобы обменяться несколькими словами, определенно пытаясь прощупать меня и узнать, что я за человек».
Но и гостям Хрущев не понравился. Вид сердящегося советского лидера показался Джону Гэлбрайту просто забавным: представьте «очень бесформенного человека в довольно бесформенном костюме, с очень большой розовой головой и короткими ногами, сидящим под картиной Пикассо». Наверное, действительно смешно.
Вечером Экономический клуб давал обед в «Уолдорф Астории». Надо сказать, что Хрущев нисколько не тушевался в компании этих элегантных мужчин во фраках и дам в вечерних туалетах. Наоборот, казалось, он получает удовольствие, эпатируя своим видом высший свет Америки. Садясь за стол, где на белоснежной скатерти возле тарелок были разложены ряды ножей, вилок, ложек и ложечек, он не терялся, а просто пользовался тем, что попадалось под руку. Больше того, он нарочито демонстрировал некий пролетарский снобизм. Тыкая толстым пальцем в длинный ряд расставленных перед ним фужеров и рюмок, Никита Сергеевич изволил пошутить:
— Ну ладно, из большого фужера мы водку пить будем. Это мне ясно. А эти маленькие зачем?
Во время обеда Хрущев произнес речь. Она была нацелена на одно: давайте торговать. Он даже привел слова Франклина, высеченные на фронтоне американского министерства торговли: «Целью США должна быть торговля на равной и справедливой основе».
Но серьезного разговора с бизнесменами не получилось. Вместо деловых предложений снова посыпались вопросы. Почему в Советском Союзе запрещают слушать американские радиопередачи? Почему нет свободной продажи американских газет и журналов? Почему введена цензура на сообщения американских корреспондентов?
Никита Сергеевич надулся:
— Не ваше дело, что слушают наши люди по радио. Кстати, вы иногда тоже глушите американские голоса. Я имею в виду печальный факт, когда великому негритянскому певцу Полю Робсону в течение пяти или семи лет отказывали в праве выезда за границу. Почему его голос глушили?
В это время огромная демонстрация собралась на Парк-авеню напротив «Уолдорф Астории». Это была самая крупная антихрушевская демонстрация в Америке. В ней участвовали венгры, украинцы, прибалты, американцы. Повсюду виднелись плакаты: «Хрущев — палач Украины», «6 000 000 заморены Хрущевым голодом», «Свободу Венгрии». Настроение толпы менялось: то она скандировала бесконечные лозунги, порой и с русским матом, то замолкала, и тогда тишина заполняла улицу, а то вдруг начинала петь тоскливые украинские песни…
18 сентября ровно в три часа дня Хрущев поднялся на трибуну ООН и провозгласил свою знаменитую программу всеобщего и полного разоружения. Суть ее была примитивно проста: в течение четырех лет государства уничтожат все оружие и все средства ведения войны — армию, авиацию, флот. В результате у них останутся только ограниченные контингенты полиции и милиции, оснащенные легким стрелковым оружием для поддержания внутреннего порядка.
Больше часа говорил Никита Сергеевич, и зал слушал его как завороженный, хотя то, что он рассказывал, напоминало скорее добрую рождественскую сказку, чем серьезную программу. Несмотря на утопичность этого плана, его позитивно встретила мировая общественность.
Западные представители в ООН пытались сбить этот интерес. Они указывали, что Советская Россия уже дважды — в 1927 и 1932 годах — вносила подобные пропагандистские предложения в Лиге Наций. Испанский делегат напомнил, что ответил тогда советскому наркому Литвинову известный испанский историк Сальвадор де Мадарьяга: