В комнате 1001 постоянно спорили. Темы были разнообразны, но всегда актуальны: можно ли прийти в коммунизм прямо из феодализма, хороший ли человек — вождь Мао Цзэдун, как определить, что у тебя аппендицит, можно ли обнаружить подземный ядерный взрыв с помощью мировой сети сейсмических станций и так далее.
За средним столом справа сидел сильно сутулый, худенький молодой человек в больших очках и с пышной шевелюрой вьющихся волос. Он всегда что-то писал и в то же время принимал самое активное участие в любом споре, азартно крича и жестикулируя. Его взгляды были радикальны и безапелляционны — выкинуть Сталина из Мавзолея немедленно, запретить поэзию как глупую и ненужную выдумку. И еще он брался лучше любого врача поставить диагноз каждому заболеванию и очень бывал доволен, когда он оправдывался.
Этим молодым человеком был Аркадий Шевченко — будущий советник Громыко, заместитель генерального секретаря ООН и агент ЦРУ, мирно живущий сейчас в одном из фешенебельных пригородов Вашингтона.
Ради справедливости следует признать, что он был одним из самых одаренных представителей «доблестной референтуры», хотя из ее рядов вышло немало известных дипломатов. Приехав завоевывать Москву из Евпатории, где простыми врачами трудились его родители, Шевченко сам пробился в МГИМО, прекрасно его закончил и по «громыкинскому набору» попал на стезю разоружения. Там он стал звездой первой величины и, разумеется, писал кандидатскую диссертацию на тему о разоружении.
Из-за этой диссертации все и произошло. Дело в том, что в его неординарной голове нередко рождались мысли, которые никак не удавалось втиснуть в прокрустово ложе советской науки. Кафедра в МГИМО их просто отвергала, и Аркадия бессчетное число раз заставляли переделывать диссертацию.
— Грязные торгаши от науки, — кричал он в комнате «тысяча и одна ночь», — я публично посрамлю вас и заставлю признать, что я был прав.
И заставлял, причем не раз. Для этого он нашел безотказный способ. В те времена Хрущев чуть ли не каждый день выступал или давал интервью по вопросам разоружения. Практически все они готовились в 1001-й комнате. Откуда прямым ходом шли к завотделом Новикову, а от него — к помощникам Хрущева. В эти речи Аркадий Шевченко наловчился вставлять пассажи, которые в нужном ему свете трактовали тот или иной спорный вопрос разоружения, да притом еще в агрессивной хрущевской манере.
Обычно разоруженческий раздел в этих речах не менялся — МИДу доверяли, а в разоруженческих делах никто не разбирался, да и не хотел разбираться. Но заведующий ОМО К. В. Новиков длинных хрущевских речей не любил.
— Вот этими руками я написал все письма Сталина Черчиллю во время войны, — поучал он молодых дипломатов. — Я усвоил его стиль так, что они шли без единой поправки. Ну, например, «Ваше письмо получил. Точка. С письмом не согласен. Точка. И. Сталин». Точка. Вот как надо писать! А теперь? Какое-то словоблудие! Социализм — это не колбаса, давайте торговать. Нет, я так писать не могу. Это вы, молодые, пишите.
Поэтому приносимые ему проекты читал по диагонали, в суть особенно не вникая. Так и получалось, что обычно проходило то, что было написано в комнате 1001. Из этого не следует делать вывод, что «доблестная референтура» творила, что хотела, а Хрущев был ее бездумным рупором. Боже упаси, нет. Референтура творила в строгих рамках официально заявленной позиции. Ну, как, скажем, мастера-иконописцы XVI–XVII веков. В этом-то и была суть игры. Ведь в рамках официальной линии всегда есть много нюансов, которые можно повернуть то так, то эдак…
Конечно же вся комната 1001, затаив дыхание, следила за этой неравной борьбой Аркадия с кафедрой. Каждое выступление Никиты Сергеевича ждали с нетерпением не потому, что хотели услышать, какую очередную истину провозгласит вождь, а чтобы узнать, сохранился в ней Аркашкин пассаж или нет.
И обычно пассаж был на месте. Диктор произносил его в зависимости от содержания то торжественным. а то и угрожающим тоном. Но заявленное Хрущевым сразу же становилось непреложной истиной, законом науки.
— Ага, — кричал Шевченко, — съели? Теперь вы у меня попляшете!
Так же случилось и с всеобщим и полным разоружением. Зашел на кафедре спор о прошлых советских инициативах по всеобщему разоружению, выдвинутых еще в Лиге Наций. Он доказывал, что это хорошие предложения, а ему возражали — пустышка, мол, это все так, одна пропаганда.