Хрущев напомнил о своей речи в ООН, где он предложил всеобщее и полное разоружение. Соглашайтесь, и тогда не станет проблем с Берлином — они будут решены автоматически. Что касается встречи в верхах, то, по мнению Хрущева, она просто необходима и нужно начать ее организацию в максимально сжатые сроки.
Эйзенхауэр, ответил, что США, как и СССР, хотят разоружения, но под строгим международным контролем. Американское правительство изучит советские предложения и даст ответ. На политическом языке это значило — от ответа ушел.
10 часов 45 минут. Президент пригласил Хрущева прогуляться, думая, что наедине тот будет более сговорчивым. Они бродили по каменистым тропам, вьющимся по холмам, на которых стоит Кэмп-Дэвид. С ними только два переводчика — Акаловский и Трояновский.
Это была как бы разминка перед серьезным разговором. Оба лидера зашли в комнату отдыха для охраны. Они уселись в кресла, а молодой морской пехотинец показал им класс игры в кегли. Затем продолжили прогулку по горным дорожкам.
Вернувшись в «Осиновую хижину», уединились каждый со своим министром иностранных дел — посоветоваться. Потом опять-таки вдвоем прошли на террасу и уселись за маленький столик, накрытый зеленым сукном для игры в бридж. Остальные участники переговоров перешли в столовую и сидели там, негромко беседуя между собой. В зале тихо звучала музыка Шостаковича. Ни президент, ни его гость не имели перед собой каких-либо документов или записок. Это должно было подчеркнуть неофициальность переговоров.
Время от времени один из них вставал из-за стола и выходил, чтобы переговорить со своими советниками. Затем возвращался, и переговоры возобновлялись. Так шел час за часом. Обед пришлось отложить на некоторое время: лидеры не хотели прерывать разговор.
Позднее Эйзенхауэр скажет «Когда Хрущев и я оставались одни в Кэмп-Дэвиде, он был общительным и очень хотел быть дружественным, преуменьшал трудности и давал понять, что хочет искать пути их разрешения». Но как только появлялся Громыко, Хрущев начинал напоминать мне, что он должен будет обсудить все эти дела с правительством, прежде чем принять решение.
В общем, неформальные переговоры ни к чему существенному не привели. В два часа дня оба лидера присоединились к остальной компании, ожидавшей в столовой. Их угрюмые лица не внушали оптимизма. Эйзенхауэр шепнул несколько слов Гудпастеру, и тот написал в блокноте только одно слово: «тупик».
Обстановка за обеденным столом была гнетущей. Хрущев был мрачен. Его тактика лихого кавалерийского налета не сработала, и он откровенно сердился на американцев. Козлом отпущения стал Никсон. В резких тонах Хрущев заявил, что «кухня чудес», которую рекламировал вице-президент на американской выставке, не произвела на москвичей впечатления. У нас самих достаточно высокий уровень жизни. Поэтому любые попытки соблазнить нас прелестями капиталистической жизни не пройдут.
Эйзенхауэр попытался изменить тему. Он начал рассказывать, как трудно быть президентом: все время звонят телефоны, даже на отдыхе. Хрущев почему-то воспринял это как намек на отставание Советского Союза в развитии телефонной сети. И сказал, что очень скоро телефоны у нас будут лучше, чем в Америке. Настолько лучше, что американцы прервут телефонную связь с СССР, опасаясь сравнения не в свою пользу. Джордж Кистяковский записал в дневнике: «По выражению лица президента я мог видеть, что он был сильно рассержен и едва владел собой».
После ланча Эйзенхауэр пошел отдохнуть, а Хрущев с Громыко опять отправились на прогулку в лес.
4 часа пополудни. Президент проснулся. Он разыскал Хрущева на одной из тропинок. С ним был его сын Джон.
— Не съездить ли нам на мою ферму? — предложил президент. — Она здесь почти рядом. Пятнадцать — двадцать минут, и мы там…
Никита Сергеевич согласился.
— Знаете что, — сказал, улыбаясь, Эйзенхауэр, — давайте перехитрим корреспондентов. Они подстерегают нас на дорогах, а мы полетим на вертолете!
Через двенадцать минут они уже были в Геттисберге. Хрущев с интересом осматривал «ферму» президента. Это был довольно большой двухэтажный дом, вокруг которого стояли другие двухэтажные дома поменьше, да еще хозяйственные пристройки.
Эйзенхауэр сказал, что приобрел эту ферму в 1950 году, рассчитывая после ухода в отставку прожить здесь остаток жизни. Ему хотелось доказать, что можно с прибылью вести сельское хозяйство даже на истощенных землях восточного побережья США.
Хрущев потом вспоминал, что ферма Эйзенхауэра отражала его «разумный и скромный» характер. «Не то чтобы его дом на ферме был домом бедняка. Конечно нет. Это был дом богача, но не миллионера». Ему понравился племенной скот на ферме, и он стал рассказывать, как старается улучшить поголовье скота в Советском Союзе. Президент слушал, улыбаясь, и сказал, что пошлет Хрущеву одну из своих телок. Никита Сергеевич отметил, что, когда Эйзенхауэр улыбается, его лицо всегда делается очень приятным.