— Это конец всему — я не поеду ни на саммит, ни в Россию.
Хрущев спокойно объяснил, что не может публично говорить о каких-либо изменениях в советской позиции, пока не расскажет о них своим коллегам в советском руководстве и не получит их одобрения. Если президент подождет, он подтвердит эту позицию из Москвы. Эйзенхауэр согласился.
Острота берлинского кризиса была снята. Произошел своего рода размен: Хрущев снял ультиматум, Эйзенхауэр дал согласие на созыв большой четверки.
В коммюнике был зафиксирован очень важный, может быть, даже революционный для тех лет тезис: «Все неурегулированные международные вопросы должны быть решены не путем применения силы, а мирными средствами, путем переговоров».
Это звучало, как отказ от применения политики «с позиции силы», которую проповедовал бывший госсекретарь Джон Фостер Даллес.
По разоружению каких-либо конкретных договоренностей не было. Вопрос этот обсуждался в самом общем плане. Но состоялся весьма примечательный разговор, который показывает, что оба лидера понимали необходимость свертывания гонки вооружений, которая вела к бессмысленной трате денег. Как вспоминает Хрущев, Эйзенхауэр пожаловался ему:
— Наши военачальники приходят ко мне и говорят: «Господин президент, нам нужны такие и такие суммы денег на такие и такие программы. Если мы не получим их, то отстанем от Советского Союза». Я вынужден соглашаться. Так они вытаскивают из меня деньги. А затем требуют еще, и я даю снова. А теперь расскажите, как это происходит у вас?
— Точно так же. Военные из министерства обороны приходят и говорят: «Товарищ Хрущев, посмотрите, американцы разрабатывают такую-то и такую-то систему. Мы можем разработать такую же, но это будет стоить столько-то и столько-то». Я отвечаю, что денег нет, они все уже распределены. Тогда они говорят: «Если вы не дадите денег, то в случае войны противник будет иметь преимущество». Разговор продолжается, я сопротивляюсь как могу, но в конце концов приходится отдавать военным то, что они просят.
Президент сказал:
— Мы действительно должны прийти к какому-то соглашению, которое остановило бы это бесплодное и разорительное соперничество.
Хрущев согласно кивал головой.
14 часов 10 минут. Запаздывая и безбожно нарушая тщательно согласованную программу, оба руководителя уселись наконец в президентский «линкольн» и помчались в Вашингтон. Пожали друг другу руки на ступеньках Блэйр-Хауза. Не ведая, что это их рукопожатие — последнее. Хрущев сказал, что ждет президента весной.
— Я возьму с собой всю семью, — ответил президент. — У вас будет так много Эйзенхауэров, что вы не будете знать, что делать с ними.
Хрущев свое обещание сдержал. По его настоянию Президиум в Москве срочно рассмотрел предварительные договоренности, достигнутые им и Эйзенхауэром по Берлину. Президента сразу же информировали об этом. Поэтому уже 28 сентября он заявил на пресс-конференции в Вашингтоне: «В Кэмп-Дэвиде была достигнута договоренность, что переговоры по берлинскому вопросу не должны затягиваться, но для них не может быть также никакого установленного ограничения во времени».
А для Хрущева был специально подготовлен вопрос корреспондента ТАСС, суть которого обезоруживающе проста: так ли это?
— Да, — ответил Хрущев, — президент США господин Эйзенхауэр правильно охарактеризовал содержание договоренности, достигнутой между нами.
О Кэмп-Дэвиде написано много. Это был пик недолгой, но эффективной политики разрядки Хрущева, своего рода рывок в будущее, который так же внезапно оборвался, как и начался.
Главное, что ставит в тупик скрупулезных исследователей, — это аморфность, если не полное отсутствие, конкретных договоренностей на встрече в Кэмп-Дэвиде. Но их и не могло быть. То, что происходило в «Осиновой хижине», напоминало знакомство двух собак на улице, которые ходят кругами, обнюхивая друг друга, и решают — любить или драться. В данном случае решили любить. И договоренность была соответствующей — приостановить развитие берлинского кризиса до парижской встречи в верхах, начав поиск его постепенного решения.
Эйзенхауэр в своих мемуарах пишет, что Хрущев уехал из Соединенных Штатов, поняв, что «лез на рожон в Берлине, и почувствовал облегчение, когда нашел выход без существенной потери престижа… Как бы там ни было, но берлинский кризис был предотвращен без отказа от каких-либо прав Запада».
Это передержка или самоуспокоение. Как раз наоборот. Своим ультиматумом Хрущев намеренно развязал кризис, чтобы заставить Запад пойти на уступки. И результаты, по его мнению, налицо — он добился фактического признания ГДР. Это — раз. Согласие на встречу в верхах ему было дано без каких-либо гарантий ее успешного завершения, на чем президент раньше настаивал. Это — два. В обмен он лишь снял конкретный срок осуществления своего ультиматума. А сам ультиматум продолжал висеть как дамоклов меч. Это — три.