— Нельзя ли выключить эту штуку?
Он объявил, что по указанию врачей будет пить не водку, а белое вино. При этом хитро улыбался.
— Все русские, которые говорят по-английски, — предложил он, — пусть произносят тосты на английском языке. Все американцы, которые могут говорить по-русски, пусть произносят свои тосты на русском.
Началось оживленное застолье. Хрущев рассказывал леденящие душу истории про сталинский произвол, перемежая их практическими советами из собственного опыта по части выращивания кукурузы в дачных условиях. Тогда Микоян и произнес свою знаменитую фразу:
— Если бы сейчас Сталин мог видеть нас здесь вместе с американским послом, он перевернулся бы в гробу.
Но оказалось, что недоволен был и Фрол Романович Козлов. Он был уже пьян и, увидев, что Борис Клоссон только пригубил и поставил на стол рюмку с водкой, крикнул:
— В России мы пьем так! — И опрокинул пустую рюмку на свою седую голову. — Пусто!
Хрущев знаком приказал ему молчать. Клоссон обратился к Хрущеву по-русски:
— Господин председатель, есть что-то особенное в русском языке. Мне трудно выразить суть несколькими словами.
Хрущев стукнул кулаком по столу и расхохотался:
— Как раз это я и объясняю моим людям. Они считают, что я говорю слишком много. Слушайте теперь, что говорят американцы.
Потом предложил спеть. Кто-то подхватил: пусть начнут дети. Хрущевские внуки стали кучкой и пропели звонкими голосами:
Неожиданно Дженни и Шерри Томпсон ответили песенкой:
Наступила тишина. Потом Хрущев расхохотался. Все последовали его примеру.
Долго еще поздней ночью охранники катали санки с детьми по заснеженным дорожкам. В гостевом домике Томпсон делал заметки о событиях прошедшего дня и прятал их в карманы пижамы.
«Зимой 1959–1960 годов Россия выглядела удовлетворенной и счастливой», — писал Александр Верт, один из ведущих американских советологов. Что ж, может быть, так оно и выглядело.
На поверхности действительно бушевала эйфория. Ни одного советского руководителя после Сталина не расхваливали, как Хрущева. На глазах у изумленной публики на обломках культа личности Сталина вырастал новый культик.
Советская печать, радио и телевидение старались переплюнуть друг друга, воспевая успех визита в США. Двенадцать наиболее бойких журналистов и писателей — главный редактор «Известий» и зять Хрущева Аджубей, главный редактор «Правды» Сатюков, заведующий Отделом агитации и пропаганды ЦК Ильичев, поэт Грибачев и другие — быстро соорудили 700 страничную книгу — бестселлер «Лицом к лицу с Америкой».
В кинотеатрах по всей стране показывали два фильма. В одном рассказывалось, как простой мальчишка, сын шахтера, стал одним из самых могущественных лидеров мира. В другом изображалось триумфальное шествие Хрущева по Америке, в котором Эйзенхауэр выглядел как никчемное приложение.
Хрущев видел все это, слышал, и ему это нравилось.
Но так было на поверхности. А в глубине страну терзали серьезные противоречия. Где-то и в чем-то они были отражением борьбы тех двух непримиримых людей — правоверного марксиста и убежденного прагматика, которые существовали внутри самого Хрущева. Перед страной стояли явно не стыкующиеся цели — улучшать отношения с Америкой и в то же время неуклонно проводить ленинский курс на победу социализма во всем мире. Или — радикально сократить вооруженные силы и военные расходы, но так, чтобы не обидеть военных. Укреплять всевластие КПСС, но без сталинских репрессий, расширять демократию, но не меняя советского строя и не ущемляя прерогатив КГБ. Список этот можно продолжить.
И все это не просто теоретические неувязки. Осенью грянул первый гром. В городе Темиртау, в Казахстане, в палаточном городке, где жило около трех тысяч молодых строителей, начались беспорядки. Рабочие выражали недовольство плохими жилищными условиями и низкой заработной платой. На их подавление были брошены войска, и в столкновении погибло несколько десятков человек.
Узнав о трагедии в Темиртау, Хрущев расстроился, но вывод был сделан в чисто хрущевском духе: обещанную на XX съезде демократию вводить пока рано. Сначала надо добиться ощутимого роста народного благосостояния, и только потом можно отпускать вожжи. Иначе можно вызвать неконтролируемый взрыв недовольства.