Полет этот действительно ставил Хрущева в дурацкое положение, давая повод поиздеваться над всей политикой разрядки. «Ничего себе „френд“, — говорили про Эйзенхауэра на Старой площади, — обвел вокруг пальца как последнего простака нашего „мудрого политика“, „борца за мир“. Разве этого Советский Союз ждал от мирного сосуществования?»
Спустя несколько лет Ч. Болен скажет: «Возобновление полетов У-2 Хрущев воспринял почти как личное оскорбление. Более того, я думаю, что теперь он выглядел просто дураком. Он, несомненно, рассказывал всем советским руководителям, что Эйзенхауэр хороший, надежный человек, которому можно доверять, и тут — трах-тарарах — появляется этот самолет, который во многом пошатнул власть Хрущева в Советском Союзе».
После разговора с Громыко Хрущев сразу же вызвал Ильичева и дал указание написать статью в «Правду», а в ней разгромить в пух и прах американскую политику последних месяцев. Если надо за что-нибудь зацепиться, возьмите недавнее выступление Гертера: там есть по чему ударить.
Ильичев со своей командой был мастер до таких разгромных статей. Тут их учить было не надо. Да и задание ясно. Статья будет за подписью «Обозреватель», и ее должны одобрить все члены Президиума. Это уже не просто статья, а почти официальный документ с объявлением пропагандистской войны.
Дав это распоряжение, рассерженный и опустошенный Хрущев уехал в Гагру. Во Внуково-2 его ждал маленький Ил-14. Но это был не простой самолет. Вместо обычных рядов кресел стояли кровать и диван. Если занавесить иллюминаторы — полное впечатление, что находишься в небольшой, но уютной спальне, которая как бы приглашает прилечь и вздремнуть, тем более что полет в Гагру продолжался тогда почти шесть часов. Хрущев так и сделал.
Самолет приземлился на безлюдном аэродроме в Адлере, где его ждала уже вереница машин. Не задерживаясь, Никита Сергеевич поехал на бывшую сталинскую дачу — скромный двухэтажный домик, стоящий на берегу моря в сосновом бору. Хрущев любил это место за тишину и удивительное сочетание запахов морской соли и соснового леса. Он считал, что это одно из самых теплых мест на Черном море, где даже в октябре еще можно купаться. Но сейчас был апрель.
Одиннадцать дней о нем не было ни слуху ни духу. Даже на торжественное заседание в Москве, посвященное 90-летнсй годовщине со дня рождения Ленина, не приехал. Но потом неожиданно появился в Баку и произнес разгромную речь. Он стоял на высокой трибуне — маленький человек под огромным собственным портретом — и гневно говорил:
— Чем ближе шестнадцатое мая — день встречи глав, тем более односторонне подходят некоторые западные деятели к проблемам, стоящим перед этой встречей. Они выискивают и раздувают то, что никак не может содействовать выработке договоренностей, стараются внести струю недоброжелательства и подозрений.
Тут крепко досталось госсекретарю США Гертеру и его заместителю Диллону.
— Видимо, кое-кто думает, — жестко говорил Хрущев, — свести эту встречу к малообязывающему обмену мнениями, к приятным разговорам и уклониться от выработки решений как по разоружению, так и по германскому вопросу. Не выйдет. Если западные державы не захотят искать вместе с нами согласованных решений, мы пойдем своим путем — заключим мирный договор с Германской Демократической Республикой. Запад потеряет тогда право доступа в Западный Берлин по земле, по воде и по воздуху.
Огромная толпа разразилась аплодисментами. Никита Сергеевич выкрикнул:
— Товарищи! В настоящее время Советский Союз сильнее, чем был когда-либо раньше. Наше могущество несокрушимо!
Это было открытое предупреждение другу Эйзенхауэру. Второе за этот месяц. Статья за подписью «Обозреватель» была опубликована в «Правде» 14 апреля. Поняли ли это предупреждение в Вашингтоне? Знал ли президент о тех серьезных переменах, которые произошли в Советском Союзе в этом апреле? Судя по всему — нет.
Но должен был знать и делать выводы Аллен Даллес. Он знал, просто не мог не знать, и о растущем недовольстве реформами Хрущева, и о ропоте в армии, и о том, что это напрямую связывается с его курсом на разрядку. А если знал, то делал ошибочные выводы, если только не преследовал иные цели…
Чиновная Москва не сразу распознала, какой крутой поворот произошел в политике после заседания Президиума 7 апреля. Хрущев уехал. Указаний никто не давал, и колесо бюрократической машины продолжало размеренно крутиться в том же направлении, что и раньше.