Американское стратегическое мышление складывалось под воздействием шока, пережитого страной от внезапного нападения Японии на Перл-Харбор. С тех пор боязнь неожиданного удара, как мания, довлела над умами американских политиков. Она вошла в плоть и кровь нации.
Визави Америки Советский Союз также жил под гнетом страха вероломного нападения. Поэтому первой заповедью советских политиков было не допустить повторения июня 1941 года. Это не только означало держать страну в состоянии постоянной военной готовности, причем от нападения со всех четырех сторон — с запада, востока, севера и юга. Одной из главных составных советской стратегии безопасности была сплошная секретность — противник не должен знать ничего. Причем скрывались не столько военные секреты, сколько поразительная слабость, неорганизованность и неготовность к серьезной войне.
В общем, оба гиганта страдали одним и тем же комплексом — боязнью внезапного нападения. Но полностью асимметричным был подход к тому, как не допустить этого внезапного нападения. Американцы уповали на открытость, прозрачность, а русские — на секретность.
Это противоречие отражало суть существовавших в этих странах порядков. США были открытым обществом. В любом книжном магазине продавалась самая подробная карта Америки, где были указаны мосты, дороги, аэродромы и даже военные базы и полигоны, предназначенные для ядерных испытаний. А Советский Союз оставался наглухо закрытым обществом. Не только карты, но даже абонементной телефонной книги в продаже не было. Все покрывалось завесой секретности.
Взять хотя бы Боевой устав пехоты. В Советском Союзе он был за семью печатями. В США же лежал на полках книжных магазинов. Один ушлый советский разведчик в Нью-Йорке купил этот устав, а потом устроил целое представление с розыгрышем тех трудностей и опасностей, которые ему будто бы пришлось преодолеть, чтобы овладеть этим важным «секретом» Америки.
Но помимо указанных различий у СССР и США было нечто общее — оба гиганта не жалели сил и денег на вооружения и разведку. Против кого? Ответ, разумеется, ясен — прежде всего друг против друга. Американские ракеты были нацелены главным образом на Советский Союз, а советские — на Соединенные Штаты.
Но вот туг-то и возникает логическая неувязка. Парадокс состоял в том, что собственные национальные интересы СССР и США нигде и ни в чем не пересекались. Разве что они были руководителями двух миров — западного и социалистического, и именно в этом качестве противостояли друг другу.
Реальная опасность такого противостояния заключалась в том, что социалистический мир постоянно расширял сферу своего влияния, а западный мир сопротивлялся этому. Вашингтон и Москва постоянно обвиняли друг друга в коварных замыслах, и обоюдная подозрительность стала определяющей характеристикой советско-американских отношений. Если на каком-либо международном форуме американский представитель произносил «да» — пусть даже по самому ясному и невинному вопросу, то советский представитель тут же решительно заявлял «нет». И наоборот.
Хрущев и Эйзенхауэр первыми начали проводить так называемую «красную черту», которая четко определяла, что мое, а что — твое. Переступить ее было нельзя — это грозило войной. Когда русские войска вошли в пылающий восстанием Будапешт, венгры молили Запад о помощи. Но Эйзенхауэр отказал им:
— Венгрия так же недоступна для нас, как Тибет.
И это не потому, что Эйзенхауэр был черствым или трусливым человеком. Как раз наоборот. Но именно здесь проходила та самая разделительная черта, а потому при всем желании помочь венграм он не мог.
Так же и Хрущев: он знал, что ему нельзя ввести войска ни в одну из стран Европы, находившейся в зоне американского влияния.
В общем, в Европе к середине 50-х годов эта линия была проведена четко. И только Западный Берлин все еще оставался в подвешенном состоянии. Более или менее ясно эта линия была проведена и на Ближнем и Дальнем Востоке. Но в остальном мире контуры ее ослабевали, а то и вовсе исчезали. Там шли постоянные локальные войны, а за воюющими оказывались с одной стороны США, а с другой — Советский Союз. Но это была периферия их сфер влияния, и по неписаным правилам в таких случаях тотальной войны между ними быть не могло.
Проведенное размежевание хотя и стабилизировало обстановку, но не принесло успокоения: кошмар внезапного нападения продолжал довлеть над политикой Эйзенхауэра. Может быть, внешне это и не было столь заметно. Однако если проанализировать действия его администрации, то трудно избежать впечатления, что именно в этой неуверенности надо искать ключ к пониманию многих событий тех лет.