Конечно, Хрущев не мог удержаться от того, чтобы не попытаться вбить клин между канцлером и Эйзенхауэром. «Мы придаем огромное значение предстоящим переговорам с американским президентом, — писал он. — Возможно, они приведут к „прорыву“ в отношениях между двумя сверхдержавами». При этом делался намек, что германский вопрос может быть решен и за спиной Аденауэра, так как предстоящие «беседы в Кэмп-Дэвиде не могут ограничиться только проблемой выращивания кукурузы и огурцов».
Хрущев надеялся, что его послание произведет должный эффект, и энергично принялся утрясать последние детали своего визита в США.
В АМЕРИКУ — ВСЕЙ СЕМЬЕЙ
Хрущева не покидало некое горделивое чувство: приглашение в Америку — это его личный триумф. Ни один российский или советский руководитель до него — даже царь — не бывал в Соединенных Штатах.
Но интересно другое. Читая барабанные реляции прессы о том, как «наш Никита Сергеевич» приехал и враз покорил Америку, трудно представить, что на самом деле он страшно боялся ехать туда. Хотел и боялся.
Хрущев искренне надеялся установить хорошие отношения с Эйзенхауэром и убедить капиталистов начать торговать с Москвой. Ему хотелось доказать американцам, что он не обманывает, когда предлагает мирное сосуществование, — пусть они окажут давление на свое правительство, чтобы оно уступило по германской проблеме и разоружению.
Но сможет ли он, крестьянский сын и полуграмотный рабочий, иметь дело с высокообразованными и блестящими представителями западного мира? В уме у него не раз звучало предостережение Сталина:
— Слепые котята, ну что вы можете без меня? Пропадете. Обведут вас империалисты вокруг пальца. Вы даже врага различить не можете.
Видимо, поэтому Хрущева постоянно точил червь сомнения: а достойно ли его принимают? Не хотят ли американцы унизить честь и достоинство Советского Союза?
Это было какое-то полумистическое чувство, идущее из глубины веков, — от Запада всегда ждали подвоха. А может быть, от классового подхода к жизни — они-де все-таки баре, а нас за ровню не считают…
Теперь эти страхи могут показаться несерьезными и даже смешными. Но они были. И поведение Хрущева в Америке никак не понять, если упустить из виду эти моменты.
С одной стороны, его распирало от гордости.
— Видите, чего мы добились за эти годы, — втолковывал он своему окружению. — Разве могли мы подумать, что меня, простого рабочего, капиталисты позовут в гости?
А в душе копился страх: а вдруг обманывают, заманивают, хотят унизить, по носу щелкнуть — сиди, мол, знай свой шесток. Впрочем, эти страхи он сам ярко изобразил в своих магнитофонных задиктовках, хотя они были сделаны много лет спустя, уже на пенсии. Значит, запало в память: «Мы несколько беспокоились о том, какая будет встреча, какая процедура, не будет ли этим устроена какая-то дискриминация… Я помню, что когда первые контакты устанавливались с буржуазным миром, то советские делегации приглашали — не знаю, по какому вопросу, — на Принцевы острова, и тогда в газетах разъясняли, что такое Принцевы острова. Эго туда собирают бездомных собак, где они подыхают. Одним словом, это была какая-то дискриминация… Вот я и думал, не является ли Кэмп-Дэвид именно таким местом, куда президент приглашал меня на несколько дней».
Эти страхи задали немало хлопот нашему посольству в Вашингтоне. Во-первых, нужно было убеждать Москву, что Кэмп-Дэвид — это не место, где собирают бездомных собак, а вполне приличная загородная резиденция президента США. В Москву лично для Хрущева пошла справка. Кэмп-Дэвид — это дача президента в трех часах езды от Вашингтона, говорилось в ней. Вокруг — лес и горы. Ею любил пользоваться президент Ф. Рузвельт. Он называл это поместье «Шангри-Ла». Трумэн им не пользовался. Эйзенхауэр назвал его Кэмп-Дэвид в честь внука.
Во-вторых, нужно было добиться от Вашингтона, чтобы Хрущева принимали по первому разряду, как главу государства, со всеми вытекающими отсюда протокольными почестями. Наказ был строг: передать американцам, что при ответном визите Эйзенхауэра в Москве встретят точно так же, как Хрущев будет принят в Америке.
В Вашингтоне между прочим был составлен довольно точный психологический портрет советского премьера, разумеется, конфиденциальный, который назывался «Хрущев: человек и его взгляды». В нем, в частности, говорилось: «Гордясь своим пролетарским происхождением, он тем не менее полон решимости получить полное признание и все почести, оказываемые руководителю великой державы. Решительно борясь против прославления личности Сталина, он позволяет во все большей степени льстить самому себе».