Такой поворот коренным образом менял игру. Для Хрущева главным теперь было: а что скажет президент. Отмежуется ли он от этого заявления госдепартамента и даст тем самым возможность вернуться к прежнему курсу в советско-американских отношениях? Или согласится с ним, и тогда Хрущеву, как он выразился, ничего не останется как «бить горшки», да так, что Эйзенхауэру белый свет покажется черным.
— Начнем с Германии, — говорил Никита Сергеевич, — а там посмотрим.
Конечно, он не думал тогда о кубинском кризисе. Но вся цепочка событий, начавшихся с апреля 1960 года, логически вела к нему.
Кстати, вопрос этот — знал ли действительно Эйзенхауэр о полете У-2 — задавал не только Хрущев. Им пестрели газеты всего мира.
Весь день в понедельник 9 мая 1960 года в Москве ждали ответа на вопрос: «Кто же все-таки санкционировал полет У-2?» Но Вашингтон молчал. Тогда — это было уже около 8 часов вечера — Никита Сергеевич решил поехать на прием в чехословацкое посольство и там врезать американцам, как он это умел — сплеча. Войдя в зал, переполненный гостями, он с ходу заговорил резко и даже сердито:
— Одно тревожно в заявлении госдепартамента. Оно ставит нам в вину, что мы не позволяем летать, ездить, ходить в Советский Союз тем, кто хочет раскрывать секреты нашей обороны. Поэтому-де американское правительство вынуждено посылать самолеты с разведывательными целями. Это очень опасное объяснение. Оно опасно тем, что не осуждает, а оправдывает подобные полеты и как бы говорит, что и в будущем они будут продолжаться.
Сделав это жесткое заявление, Хрущев отошел в угол. Ему налили полстакана коньяку, он выпил его залпом и стал что-то говорить на ухо бессменному шефу мидовского протокола Ф. Ф. Молочкову.
Гости, образовавшие неровный полукруг, стояли на почтительном расстоянии. В своем углу он походил на загнанного кабана, который свирепо сверкал маленькими глазками. Молочков подвел к нему двух послов. Салману Али из Пакистана Хрущев сказал с угрозой в голосе:
— Мы отметили Пешавар на наших картах. В будущем, если любому американскому самолету будет разрешено использовать Пешавар в качестве базы для операции против Советского Союза, мы нанесем по нему ответный удар.
Потом повернулся к норвежскому послу Гундерсену:
— Вы знали об этих полетах? По глазам вашим вижу, что знали.
Кто-то, вроде бы шутя, спросил турецкого поверенного в делах Хамита Бату — не место ли и ему в том углу? Но тот передернулся и ответил:
— Я чувствую себя спокойней здесь, с вами.
Что ж, Никита Сергеевич не упускал случая побряцать оружием для острастки соседей. И те на это реагировали всерьез. После скандала с У-2 пресс-секретарю госдепартамента Линкольну Уайту пришлось заявить, что США использовали территории других стран свободного мира для полетов в Россию без их согласия и они не знали об этом. Это дало возможность пакистанцам и туркам сослаться, что они ни о чем не ведали и не давали согласия на такие полеты. А норвежцы заявили даже формальный протест госдепу.
Прежде чем покинуть чехословацкое посольство. Хрущев пригласил Томпсона в соседнюю комнату. Когда дверь за ними захлопнулась, вспоминает посол, Хрущев сказал:
— Эта история с У-2 поставила меня в ужасное положение. Вы должны помочь мне выбраться из него.
Томпсон обещал.
Странный заход со стороны Хрущева. Еще в апреле он принял решение взять курс на ужесточение с Америкой. Что означала тогда эта фраза? Намерение не захлопывать до конца дверь, а оставить хотя бы щелочку для продолжения диалога? Или он просто продолжал свою игру с Эйзенхауэром, стараясь сбить его с толку?
В Вашингтоне было далеко не так спокойно в тот понедельник, как представлялось из Москвы. В госдепартаменте с раннего утра сидели, запершись, Гертер, Диллон, Колер, Болен, Гейтс и его заместитель Джеймс Дуглас. Они готовили новое заявление, которое признавало — полеты У-2 проводились с ведома президента.
После завтрака с конгрессменами-республиканцами, во время которого Эйзенхауэр рассказал им все как было, он вернулся в Овальный кабинет очень расстроенный. Как вспоминает его секретарь Анна Уитмен, президент сказал только одну фразу;
— Хотел бы я уйти в отставку.
В 14.35 собрался Совет национальной безопасности. Эйзенхауэру снова пришлось объясняться:
— Что ж, сейчас мы готовимся получить хорошую порку, и я готов к этому.