И, действительно, это все было так. Я смотрел на Аллиета. Он был одет в засаленное платье, изношенное, запыленное, в пятнах, его шляпа с блестящими полями, как бы из лакированной кожи, как-то несоразмерно расширялась вверх. На нем были штаны из черного ратина, черные или, вернее, рыжие чулки и башмаки с закругленными носками, как у тех королей, в царствование которых он, по его словам, родился.
Чисто физически он был толстым, коренастым, с лицом сфинкса, с красными жилками, с громадным беззубым ртом, с большой глоткой, с жидкими длинными рыжими волосами, развевавшимися в виде ореола вокруг головы.
— Он говорит с аббатом Муллем, — сказал я Ледрю. — Он сопровождал нас в нашей экспедиции сегодня утром, мы еще поговорим об этой экспедиции, не правда ли?
— А почему? — спросил меня Ледрю, глядя на меня с любопытством.
— Потому что, извините, пожалуйста, мне показалось, вы допускали возможность, что эта голова могла говорить.
— Вы, однако, физиономист. Ну да, конечно, я верю этому, мы об этом поговорим, и если вы интересуетесь подобными историями, то здесь найдете с кем поговорить. Перейдем к аббату Муллю.
— Должно быть, — прервал я его, — это очень общительный человек, меня поразила мягкость его голоса, с какой он отвечал на вопросы полицейского комиссара.
— Ну и на этот раз вы все точно определили. Мулль — мой друг уже в течение сорока лет, а ему теперь шестьдесят. Посмотрите, он настолько чист и аккуратен, насколько Аллиет грязен и засален. Это светский человек, и когда-то он был хорошо принят в Сен-Жерменском предместье. Это он венчал сыновей и дочерей пэров Франции, свадьбы эти давали ему возможность произносить маленькие проповеди, которые брачующиеся стороны печатали и старательно сохраняли в семье. Он чуть не попал в епископы в Клермоне. Знаете, почему он не попал? А он был когда-то другом Казотта. Как и Казотт, он верил в существование высших и низших духов, добрых и злых гениев, он собирал коллекции книг, как и Аллиет. У него вы найдете все, что написано о призраках, о привидениях, духах, выходцах с того света.
О вещах, не вполне ортодоксальных, он говорит редко и только с друзьями. Он убежден и очень сдержан. Все, что происходит на свете, он приписывает силе ада или вмешательству небесных сил.
Смотрите, он молча слушает все, что ему говорит Аллиет; он, кажется, рассматривает какой-то предмет, которого не видит его собеседник, и отвечает ему время от времени или движением губ, или кивком головы. Иногда среди нас он впадает в мрачную меланхолию: вздрагивает, дрожит, поворачивает голову, ходит взад и вперед по гостиной. В этих случаях его надо оставить в покое, опасно его будить. Я говорю будить, так как, по-моему, он в это время находится в состоянии сомнамбулизма. К тому же, он сам просыпается, и вы увидите, какое это милое пробуждение.
— О, скажите, пожалуйста, — сказал я Ледрю, — мне кажется, он вызвал одного из тех призраков, о которых вы только что говорили?
И я показал пальцем моему хозяину настоящий странствующий призрак, присоединившийся к двум собеседникам, который осторожно ступал по цветам и, мне казалось, шагал по ним, не измяв ни одного.
— Это также один из моих приятелей, кавалер Ленуар…
— Основатель музея Пети-Огюстен?..
— Он самый. Он умирает с горя, что его музеи разорен, его десять раз чуть не убили за этот музей в 92 и 94 годах. Во время реставрации музей закрыли с приказом возвратить памятники в те здания, в которых они раньше находились, и тем семьям, которые имели на них право.
К сожалению, большая часть памятников была уничтожена, большая часть семей вымерла, и самые интересные обломки нашей древней скульптуры и нашей истории были разбросаны, погибли. Все так исчезает в нашей старой Франции… Останутся эти обломки или от этих обломков ничего не останется, и кто же разрушает? Именно те, в интересах которых и следовало бы сохранять.
И Ледрю, несмотря на свой либерализм, вздохнул.
— Это все ваши приятели? — спросил я Ледрю.
— Может быть, еще придет доктор Робер. Я о нем вам не говорю, я полагаю, вы сами составили себе о нем мнение. Это человек, проделывавший всю жизнь опыты над человеческой машиной, как бы над манекеном, не подозревая того, что у этой машины есть душа, чтобы понимать страдания, и нервы, чтобы чувствовать. Этот любящий пожить человек многих отправил на тот свет. Этот, к своему счастью, не верит в выходцев с того света. Посредственный ум, мнящий себя остроумным, потому что всегда шумит, философ, потому что атеист, он один из тех людей, которых у себя принимают, потому что они сами к вам приходят. Вам же не придет в голову идти к ним.
— О, сударь, как мне знакомы такие люди!
— Еще должен был прийти приятель моложе Аллиета, аббата Мулля и кавалера Ленуара, он подходит к Аллиету по своему гаданию на картах и к Муллю по вере в духов, а к кавалеру Ленуару по увлечению древностями, ходячая библиотека, каталог, переплетенный в христианскую кожу. Вы, должно быть, его знаете?
— Библиофил Жакоб?
— Именно.
— И он не придет?
— Он не пришел еще, он знает, что мы обыкновенно обедаем в два часа, а теперь четыре часа. Вряд ли он явится. Он, верно, разыскивает какую-нибудь книжечку, напечатанную в Амстердаме в 1570 году, первое издание с тремя типографскими опечатками: одной на первом листе, другой на седьмом и одной на последнем.
В эту минуту дверь отворилась, и вошла тетка Антуан.
— Сударь, кушать подано, — объявила она.
— Пойдемте, господа, — сказал Ледрю, открыв, в свою очередь, дверь в сад, — кушать, пожалуйста, кушать!
А затем повернулся ко мне.
— Вот теперь, — сказал он, — где-нибудь в саду, кроме гостей, о которых я вам все рассказал, ходит еще гость, которого вы не видели, и о котором я вам не говорил. Этот гость не от мира сего, чтобы откликнуться на грубый зов, обращенный-к моим приятелям, и на который они сейчас же откликнулись. Ищите, дело ваше. Когда вы найдете нечто невещественное, прозрачное видение, как говорят немцы, вы назовите себя, постарайтесь внушить, что иногда не лишне поесть, хотя бы для того, чтобы жить. Затем предложите вашу руку и приведите к нам.
Я послушался Ледрю и догадался, что милый человек, которого я вполне оценил в эти несколько минут, готовит мне приятный сюрприз, и я пошел в сад, оглядываясь по сторонам.
Мои поиски не были продолжительными. Я увидел вскоре то, что искал.
То была женщина. Она сидела под липами, я не видел ни лица ее, ни фигуры. Лица, потому что оно обращено было в сторону поля, фигуры — потому что она была завернута в большую шаль.
Она была одета в черное.
Я подошел к ней, она не двигалась. Она как будто не слышала шума моих шагов. Это была как бы статуя.
Все, что я видел в ней, казалось грациозным и полным достоинства.
Издали я видел, что она была блондинкой. Луч солнца, проникая через листву лип, сверкал в ее волосах и придавал ей золотой ореол. Вблизи я заметил тонкость волос, которые могли соперничать с золотистыми нитями паутины, какие первые ветры осени поднимают и носят по воздуху. Ее шея, может быть, немного длинная, — очаровательное преувеличение придает почти всегда грацию, а иногда и красоту, — сгибалась, и голова опиралась на правую руку, локоть которой опирался на спинку стула. Левая рука повисла, и в ней была белая роза, лепестки которой она перебирала пальцами. Гибкая шея, как у лебедя, согнутая опущенная рука — все было матовой белизны, как паросский мрамор, без жилок на поверхности, без пульса внутри. Увядшая роза была более окрашена и жива, чем рука, в которой она находилась. Я смотрел на эту женщину, и чем больше я смотрел, тем меньше она казалась мне живым существом. Я даже сомневался, сможет ли она обернуться ко мне, если я заговорю. Два или три раза я открывал рот и закрывал его, не произнося ни слова. Наконец, решившись, я окликнул ее: