Приближался праздник Пасхи тысяча семьсот восемьдесят третьего года. Был вечер со страстного четверга на страстную пятницу. В течение четверга я выслушал много исповедей и к восьми часам вечера так устал, что заснул в исповедальне.
Ризничий видел, что я заснул; но, помня мои привычки и зная, что у меня есть ключ от церковной двери, он даже не подумал будить меня, так как подобное случалось со мною сотни раз.
Во сне я услышал как будто двойной шум: удары часов, бивших двенадцать, и звук шагов по плитам.
Я открыл глаза и хотел выйти из исповедальни, когда мне показалось, что при свете луны я увидел через витражи одного из окон проходившего мимо человека.
Так как человек этот ступал осторожно, осматриваясь на каждом шагу, то я понял, что он не был служителем, церковным сторожем, певчим и причетником, — это был чужой, явившийся сюда с дурными намерениями.
Ночной посетитель направился к клиросу. Подойдя к нему, он остановился, и через мгновение я услышал сухой удар огнива о кремень; я видел, как блеснула искра, загорелся кусок трута, а затем блуждающий огонек зажженной от него лучины коснулся верхушки восковой свечи, стоявшей на алтаре.
При ее свете я увидел человека среднего роста, с двумя пистолетами и кинжалом за поясом, с лицом скорее насмешливым, чем страшным. Он пристально рассматривал освещенное пространство и, по-видимому, вполне удовлетворился этим осмотром.
Вслед за тем он вынул из кармана не связку ключей, но связку инструментов, заменяющих ключи и называемых россиньолями, несомненно по имени знаменитого Россиньоля, хваставшегося тем, что у него есть ключ ко всем замкам. С помощью одной из отмычек он открыл дарохранительницу, вынул оттуда дароносицу, великолепную чашу старого чеканного серебра времен Генриха Второго, массивный потир, подаренный городу королевой Марией Антуанеттой, и, наконец, два позолоченных сосуда.
Так как это было все, что содержалось в дарохранительнице, то он старательно ее запер и стал на колени, чтобы открыть в алтаре нижнюю часть, где хранилось самое священное.
В нижней части алтаря находилась восковая Богородица в золотой короне с бриллиантами и в платье, расшитом дорогими камнями.
Через пять минут эта часть алтаря, в которой вору, впрочем, легко было бы разбить стеклянные стенки, также была открыта подобранным ключом, как ранее дарохранительница, и он собирался присоединить платье и корону к потиру, сосудам и дароносице, когда, желая помешать такой краже, я вышел из исповедальни и направился к алтарю.
Шум отворенной мною двери заставил вора обернуться. Он наклонился в мою сторону и старался всмотреться в далекий мрак церкви; но свет не достигал исповедальни, и вор увидел меня только тогда, когда я вступил в круг, освещенный дрожащим пламенем восковой свечи.
Увидев человека, вор оперся об алтарь, вытащил из-за пояса пистолет и направил его на меня.
Но при виде моей черной длинной одежды он сразу понял, что я простой безобидный священник и что вся моя защита в вере, а все мое оружие в слове.
Не обращая внимания на угрожающий мне пистолет, я дошел до ступеней алтаря. Я чувствовал, что если он и выстрелит, то или пистолет даст осечку или пуля пролетит мимо. Я положил руку на свой образок и не сомневался, что меня хранит святая любовь Богоматери.
Мне показалось, что спокойствие бедного викария смутило разбойника.
"Что вам угодно?" — спросил он, стараясь придать своему голосу уверенность.
"Вы Артифаль?" — сказал я.
"Черт возьми, — ответил он, — а кто же другой посмел бы проникнуть в церковь один, как это сделал я?"
"Бедный ожесточенный грешник, — сказал я, — ты гордишься своим преступлением. Неужели ты не понимаешь, что в игре, какую ты затеял, ты губишь не только свое тело, но и душу!"
"Ба! — сказал он, — тело свое я спасал уже столько раз, что, надеюсь, снова его спасу; что же касается души…"
"Да, твоей души?"
"Это дело моей жены: она святая за двоих и спасет мою душу вместе со своей".
"Вы правы, мой друг, ваша жена — святая, и она, конечно, умерла бы с горя, если б узнала о преступлении, что вы собираетесь совершить".
"О, вы полагаете, что она умрет с горя, моя бедная жена?"
"Я в этом уверен".
"Вот как! Значит, я останусь вдовцом, — сказал разбойник, захохотав, и протянул руки к священным сосудам".
Но я поднялся на три алтарные ступеньки и остановил его руку.
"Нет, — сказал я, — вдовцом вы не останетесь, так как не совершите этого святотатства".
"А кто же мне помешает?"
"Я!"
"Силой?"
"Нет, убеждением. Господь послал своих священников на землю, чтобы они пользовались не силой, то есть средством людским, но убеждением, то есть добродетелью небесной. Друг мой, я забочусь не о церкви, которая может добыть себе другие сосуды, а о вас, так как вы не сможете искупить свой грех; друг мой, вы этого святотатства не совершите".
"Вот еще! Вы думаете, что это мне в первый раз, милый человек?"
"Нет, я знаю, что это уже десятое, двадцатое, тридцатое, быть может, святотатство, но что из этого? До сих пор ваши глаза были закрыты, сегодня вечером глаза ваши откроются, вот и все. Не приходилось ли вам слышать о человеке по имени Павел, который стерег плащи тех, кто напал на святого Стефана? И что же! У этого человека глаза были покрыты чешуей, как он сам об этом говорил. В один прекрасный день чешуя спала с его глаз и он прозрел; это был святой Павел! Да, святой Павел!.. Великий, знаменитый святой Павел!.."
"А скажите мне, господин аббат, святой Павел не был ли повешен?"
"Да".
"Ну! И что же, ему помогло то, что он прозрел?"
"Он убедился в том, что спасение состоит иногда в казни. Теперь святой Павел оставил имя, чтимое на земле, и наслаждается вечным блаженством на небе".
"А сколько святому Павлу было лет, когда он прозрел?"
"Тридцать пять".
"Я уже перешел этот возраст, мне сорок".
"Никогда не поздно раскаяться. Иисус на кресте сказал злому разбойнику: одно слово молитвы, и ты спасешься".
"Ладно! Ты заботишься, стало быть, о своем серебре?" — сказал разбойник, глядя на меня.
"Нет, я забочусь о твоей душе и хочу спасти ее".
"Мою душу! Ты хочешь, чтобы я поверил этой небылице; да тебе наплевать на мою душу!"
"Хочешь, я докажу, что забочусь о твоей душе?" — сказал я.
"Да, доставь мне удовольствие, докажи".
"Во сколько ты оцениваешь ту кражу, которую собираешься совершить этой ночью?"
"Ну… ну… — раздумывал вслух разбойник, поглядывая с удовольствием на сосуды, потир, дароносицу и платье Богородицы. — В тысячу экю".
"В тысячу экю?"
"Я отлично знаю, что все это стоит вдвое больше, но придется потерять, по крайней мере, две трети: эти чертовы ростовщики такие воры!"
"Пойдем ко мне".
"К тебе?"
"Да, ко мне, в священнический дом. У меня есть тысяча франков, и я отдам тебе их наличными".
"А остальные две тысячи?"
"Другие две тысячи? Что ж, даю тебе честное слово священника, что я поеду на свою родину; у матери моей есть небольшое имение, я продам три или четыре арпана земли, чтобы получить остальные две тысячи франков, и отдам их тебе".
"Да, чтобы назначить мне свидание и устроить западню!"
"Ты сам не веришь в то, что говоришь", — сказал я, протягивая ему руки.
"Да, это правда, я не верю, — сказал он мрачно. — А мать твоя, значит, богата?"
"Моя мать бедна".
"Так она разорится?"
"Если я скажу ей, что ценой ее разорения я спас душу, она благословит меня. К тому же, если у нее ничего не останется, она приедет жить ко мне, а у меня всегда хватит денег на двоих".
"Я принимаю твое предложение, — сказал он, — идем к тебе".
"Хорошо, но подожди!"
"А что?"
"Спрячь в дарохранительницу все вещи, что ты оттуда взял и запри ее на ключ — это принесет тебе счастье".
Разбойник нахмурился с видом человека, одолеваемого религиозным чувством помимо его воли; он поставил священные сосуды в дарохранительницу и старательно ее запер.
"Пойдем", — сказал он.
"Сначала перекрестись", — сказал я.