Не могу сказать, что мне было страшно. Человек, верующий в Бога, полагающийся на него, не должен ничего бояться; но я был взволнован.
Слышен был только однообразный стук мельницы в нижней части города, крики сов и свист ветра в кустарнике.
Луна скрылась за темную тучу и окаймляла ее края беловатой бахромой.
Мое сердце сильно стучало. Мне казалось, что я сейчас увижу не то, чего жду, но нечто неожиданное. Я все поднимался.
С какой-то точки своего подъема я начал различать верхушку виселицы, состоящей из трех столбов и двойной дубовой перекладины, о чем я уже говорил.
К этим дубовым перекладинам прикреплены железные крестовины — на них и вешают казнимых.
Я разглядел двигающуюся тень — тело несчастного Артифаля, раскачиваемое ветром.
Вдруг я остановился: теперь мне была видна вся виселица — от верхушки до основания. Возле нее я заметил бесформенную массу, подобную животному, передвигающемуся на четырех лапах.
Я остановился и спрятался за скалу. Животное это было больше собаки и крупнее волка.
Вдруг оно поднялось на задние лапы, и я увидел, что это то животное, которое Платон называл двуногим животным без перьев, — то есть человек.
Что могло заставить его прийти под виселицу в такой час? Пришел он с религиозным чувством, чтобы помолиться, или с нечестивым замыслом для какого-либо святотатства?
В любом случае я решил держаться в стороне и ждать.
В эту минуту полная луна вышла из-за скрывавшего ее облака и ярко осветила виселицу. Я поднял глаза.
Теперь я мог ясно разглядеть человека и все движения, которые он совершает.
Человек этот поднял лестницу, лежавшую на земле, и приставил ее к одному из столбов, ближайшему к телу повешенного.
Затем он влез по лестнице.
Он составлял странную группу с покойником: живой и мертвец как бы соединились в объятии.
Вдруг раздался ужасный крик. Два тела закачались. Я слышал, как кто-то зовет на помощь сдавленным голосом, вскоре ставшим неразличимым; затем одно из двух тел сорвалось с виселицы, тогда как другое осталось висеть на веревке, размахивая руками и ногами.
Я не мог понять, что совершилось под ужасным сооружением; но в конце концов, будь то деяние человека или демона, произошло нечто необычное, что взывало о помощи, умоляло о спасении.
И я бросился туда.
Увидев меня, повешенный зашевелился еще сильнее, в то время как внизу под ним сорвавшееся с виселицы тело лежало неподвижно.
Прежде всего я бросился к живому. Быстро взобравшись по ступеням лестницы, я обрезал своим ножом веревку и, когда повешенный упал наземь, соскочил с лестницы.
Упавший катался в ужасных конвульсиях, другое тело лежало все так же неподвижно.
Поняв, что веревка все еще давит шею бедняги, я навалился на него, чтобы помешать ему двигаться, и с большим трудом распустил душившую его петлю.
Во время этой операции я вынужден был смотреть в лицо человека и с большим удивлением узнал в нем палача.
Глаза вылезли у него из орбит, лицо посинело, челюсть была почти сворочена, и из груди его вырывалось дыхание, скорее похожее на хрипение.
Однако понемногу воздух проникал в его легкие и вместе с воздухом восстанавливалась жизнь.
Я прислонил его к большому камню. Через некоторое время он пришел в чувство, закашлялся, повернул голову и в конце концов увидел меня.
Его удивление было не меньше моего.
"О! Господин аббат, — сказал он, — это вы?"
"Да, это я".
"А что вы здесь делаете?" — спросил он.
"А вы?"
Он, казалось, пришел в себя, огляделся еще раз кругом, и на этот раз глаза его остановились на трупе.
"Ах, — сказал он, стараясь встать, — уйдемте отсюда, господин аббат, во имя Неба, уйдемте отсюда!"
"Уходите, если вам угодно, друг мой, а я пришел сюда по обязанности".
"Сюда?"
"Сюда".
"Какая же это обязанность?"
"Этот несчастный, повешенный вами сегодня, пожелал, чтобы я прочел у подножия виселицы пять раз "Pater" и пять раз "Ave" за спасение его души".
"За спасение его души? О, господин аббат, вам трудно будет спасти эту душу. Это сам Сатана".
"Как это Сатана?"
"Конечно, вы не видели разве сейчас, что он со мной сделал?"
"Как это сделал? Что же он с вами сделал?"
"Он меня повесил, черт побери!"
"Он вас повесил? Но мне казалось, напротив, что это вы ему оказали столь печальную услугу?"
"Нуда, конечно! Я даже уверен был, что хорошо повесил его. Видно, я ошибся! Но как это он не воспользовался моментом, когда я в свой черед оказался повешенным, и не спасся?"
Я подошел к трупу и приподнял его. Он был застывший и холодный.
"Да потому, что он мертво, — сказал я.
"Мертв! — повторил палач. — Мертв! Ах, черт! Это еще похуже; в таком случае надо спасаться, господин аббат, надо спасаться".
И он встал.
"Нет, ей-ей, — сказал он, — лучше я останусь, а то он еще встанет и погонится за мной. Вы, по крайней мере, святой человек, вы меня защитите".
"Друг мой, — сказал я палачу, пристально глядя на него, — тут что-то кроется. Вы только что спрашивали меня, зачем я пришел сюда в этот час. В свою очередь я вас спрошу: зачем вы пришли сюда?"
"А, Бог мой, господин аббат, все равно придется это вам сказать когда-нибудь на исповеди или иначе. Ладно! Я и так вам скажу. Но погодите…"
Он попятился.
"Что такое?"
"А тот, случаем, не шевелится?"
"Нет, успокойтесь, несчастный совершенно мертв".
"О, совершенно мертв… совершенно мертв… Все равно! Я все же скажу вам, зачем я пришел, и если я солгу, он уличит меня, вот и все".
"Говорите".
"Надо сказать, что этот нечестивец слышать не хотел об исповеди. Он лишь время от времени спрашивал: "Приехал ли аббат Муль?" Ему отвечали: "Нет еще". Он вздыхал, ему предлагали священника, он отвечал: "Нет! Аббата Муля… и никого другого"".
"Да, я это знаю".
"У подножия башни Гинет он остановился. "Посмотри-те-ка, — сказал он мне, — не пришел ли аббат Муль?""
"Нет", — ответил я ему. И мы пошли дальше.
Подойдя к лестнице, он опять остановился.
"Аббат Муль не пришел?" — спросил он.
"Да нет же, говорят вам". Нет ничего несноснее человека, который повторяет вам одно и то же.
"Тогда идем!" — сказал он.
Я надел ему веревку на шею, поставил его ноги на лестницу и сказал: "Полезай". Он полез, не заставляя себя слишком упрашивать, но, взобравшись на две трети лестницы, сказал:
"Слышите, я должен посмотреть, верно ли, что не приехал аббат Муль".
"Смотрите, — ответил я, — это не запрещено". Тогда он посмотрел в последний раз в толпу, но, не увидев вас, вздохнул. Я думал, что он уже готов и что остается только толкнуть его, но он заметил мое движение и сказал:
"Подожди!".
"А что еще?".
"Я хочу поцеловать образок Божьей Матери, который висит у меня на шее".
"Что же, — сказал я, — это очень хорошо; целуй". И я поднес образок к его губам.
"Что еще?" — спросил я.
"Я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком".
"Гм-гм, — сказал я, — мне кажется, что все пожитки повешенного принадлежат палачу".
"Это меня не касается, я хочу, чтобы меня похоронили с этим образком".
"Я хочу! Я хочу! Еще что вздумаете!"
"Я хочу…"
Терпение мое лопнуло. Он был совершенно готов к казни, веревка была на шее, другой конец веревки был на крюке.
"Убирайся к черту!" — сказал я и толкнул его.
"Божья Матерь, сжаль…"
Ей-Богу! Вот все, что он успел сказать; веревка задушила сразу и человека и слова. В ту же минуту, вы знаете, как это всегда делается, я схватил веревку, сел ему на плечи — ух! — и все было кончено. Он не мог жаловаться на меня, я ручаюсь вам, что он не страдал".
"Но все это не объясняет мне, почему ты явился сюда сегодня вечером".
"О, это труднее всего рассказать".
"Ну, хорошо, я тебе скажу: ты пришел, чтобы снять с него образок".
"Нуда! Черт меня попутал. Я сказал себе: "Ладно! Ладно! Ты хочешь — это легко сказать; а вот когда ночь настанет, то будь спокоен — мы посмотрим". И вот, когда ночь настала, я отправился из дому. Я оставил лестницу поблизости и знал, где ее найти. Я прошелся, вернулся длинной окольной дорогой и когда заметил, что уже никого нет на равнине и не слышно никакого шума, подошел к виселице, поставил лестницу, влез, притянул к себе повешенного, отстегнул цепочку и…"