"О повелитель правоверных, - сказал тогда Али, - знай, что мне на каждый год назначено жалованье от Мухаммеда ибн Сулеймана аль-Хашими, султана Басры, и я отправился к нему по обычаю, и, прибыв к нему, увидел, что он собрался выезжать на охоту и ловлю. И я приветствовал его, и он ответил мне приветствием и сказал: "О ибн Мансур, поедем с нами на охоту". Но я отвечал ему: "О владыка, нет у меня сил ехать верхом. Помести меня в доме гостей и поручи придворным и наместникам заботиться обо мне".
И он сделал так и отправился на охоту, а мне оказали наивысшее уважение и угостили меня наилучшим угощеньем. А я сказал себе: "О диво Аллаха! Я уже давно прихожу из Багдада в Басру, но ничего не знаю в Басре, кроме дороги от дворца к саду и от сада ко дворцу. Как не воспользоваться мне таким случаем и не прогуляться по Басре, если не в этот раз? Я сейчас встану и пойду один по городу". И я надел свои самые роскошные одежды и пошёл гулять по Басре. А тебе известно, о повелитель правоверных, что в ней семьдесят улиц длиной каждая в семьдесят фарзахов иракской мерой, и я заблудился в её переулках и почувствовал жажду. И я шёл, о повелитель правоверных, и вдруг вижу большую дверь с двумя кольцами из жёлтой меди, и на дверь были опущены красные парчовые занавески, а рядом с нею стояли две скамьи, а над нею была решётка для виноградных лоз, которые осеняли эту дверь. И я остановился, разглядывая это, и пока я стоял, я вдруг услышал голос и стоны, исходившим из печального сердца, и голос этот переливался в напеве и произносил такие стихи:
"Недугов и напастей вместилище плоть моя, Виною тому газель, чей дом и земля вдали. О ветры зарудские, что подняли грусть во мне, Аллахом, творцом молю, вы в дом заверните мой. Газель упрекните вы - укоры смягчат её, Скажите получше вы, когда она будет вам Внимать, и о любящих вы речь заведёте с ней. Добро сотворите мне по вашей вы милости. Намёк обо мне вы ей подайте в речах своих: "Что сталось с рабом твоим? Его убиваешь ты Разлукой, хоть нет вины за ним и послушен он. Других не любил душой, без толку не говорил, И клятв не нарушил он и не был жесток с тобой?" Ответит она улыбкой, скажете мягко вы: "Не дурно бы близостью тебе поддержать его, Поистине, он в тебя влюблён, как и следует, И око его не спит-рыдает и плачет од". И если она согласна будет - в том наша цель, А если увидите вы гнев на лице её, То ей возразите вы, сказав: "Он неведом нам".И я сказал про себя: "Если исполнивший эту песню красив, то он соединил в себе красоту, красноречие и прекрасный голос".
Потом я подошёл к двери и стал понемногу приподнимать занавеску, и вдруг увидел белую девушку, подобную луне в четырнадцатую ночь, - со сходящимися бровями, томными веками и грудями, как два граната, и уста её были нежны и подобны ромашке, а рот её походил на печать Сулеймана, и ряд зубов играл разумом нанизывающего и рассыпающего, как сказал о нем поэт:
О жемчуг в устах любимых, кем вложен ты, Кто влагу вин и ромашку вложил в уста? И кто у зари улыбку взял в долг твою, И кто замком из коралла замкнул тебя? Ведь всякий, кто тебя увидит, от радости Кичится, а кто целует, как быть тому.А вот слова другого:
О жемчуг в устах любимых, Будь милостив ты к кораллу, Над ним не превозносись ты, Ты не был ли найден сирым?А в общем, она объяла все виды красоты и стала искушением для женщин и мужчин; не насытится видом её красоты смотрящий, и такова она, как сказал о ней поэт:
Придя, она убивает нас, а уйдёт когда, Людей в себя влюблёнными всех делает. Она солнечна, луне подобна, но только ей Суровость, отдаление не свойственны. Сады Эдема в её рубашке открыты нам, И луна на небе над воротом её высится.И пока я смотрел на девушку через просветы занавески, она вдруг обернулась и увидела, что я стою у двери, и сказала своей невольнице: "Посмотри, кто у двери". И невольница поднялась и подошла ко мне и сказала: "О старец, или у тебя нет стыда, или седина Заодно с постыдным?" - "О госпожа, - ответил я ей, - что до седины, то о ней мы знаем, а что до постыдного, то не думаю, чтобы я пришёл с постыдным". - "А что более постыдно, чем врываться не в свой дом и смотреть на женщину из чужого гарема?" - спросила её госпожа. И я сказал ей: "О госпожа, для меня есть извинение". - "А какое извинение?" - спросила она. "Я чужеземец, мучимый жаждой, и жажда убила меня", - отвечал я. И девушка сказала: "Мы приняли твоё извинение..."
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста двадцать девятая ночь