И бедный Гассан почувствовал, что у него выступил на лбу пот, и он отер его, но в этот момент он ощутил шрам от удара камнем и опять принялся кричать:
— Нет! Нет! Вот шрам от удара камнем, брошенным этим мальчиком! Нечего сказать, это уже слишком! — Потом он немного подумал и прибавил: — Или нет! Это был действительно сон! Этот удар, может быть, просто удар, который я получил во время забав с тобою, Сетт эль-Госн! — Потом он сказал: — Я расскажу тебе продолжение моего сна. В этом городе Дамаске я очутился однажды утром — не знаю каким образом — в таком виде, как сейчас: на мне была одна рубашка и ночной колпак! Колпак горбуна! И кругом были жители этого города! И я не знал, чего они хотят от меня! И я получил в наследство лавку пирожника, доброго старика!.. Ну да! Ну да! Это был не сон! И я приготовил блюдо из зерен граната, а им показалось, что в нем слишком мало ароматов!.. И вот тогда!.. Полно!.. Могло ли все это быть во сне?.. И разве это не было в действительности?..
Тогда Сетт эль-Госн воскликнула:
— Мой милый, поистине, какой ты видел странный сон! Пожалуйста, расскажи мне его подробнее.
И Гассан Бадреддин, не переставая восклицать, рассказал Сетт эль-Госн всю историю — свой сон или действительность — от начала и до конца.
А потом он прибавил:
— И мне сказали, что я должен был быть распят! И я был бы уже распят, если бы только сон вовремя не прервался. Аллах! Я еще весь в поту от этого ящика!
И Сетт эль-Госн спросила его:
— За что же хотели тебя распять?
И он отвечал ей:
— Конечно, за то, что я положил слишком мало ароматов в блюдо из зерен граната! Да! И меня уже ждал ужасный позорный столб вместе с телегой, которую тащила пара нильских быков! Однако — благодарение Аллаху! — все это оказалось не более как сон, ибо поистине потеря кондитерской, разрушенной от крыши и до основания, очень бы меня огорчила!
Тогда Сетт эль-Госн, будучи не в силах долее сдерживаться, вскочила с постели и бросилась на шею к Гассану Бадреддину и прижала его к своей груди, обнимая его и покрывая его поцелуями. Но он не смел даже пошевелиться.
И вдруг он воскликнул:
— Нет, нет! Все это только сон! Аллах! Где я? Наяву ли все это?!
И бедный Гассан, нежно перенесенный на руках Сетт эль-Госн на ложе, погрузился в тяжелый сон, и, в то время как Сетт эль-Госн бодрствовала над ним, он продолжал бормотать сквозь сон то снова: «Это сон!», то снова: «Нет! Это наяву!»
К утру душа и мысли Гассана Бадреддина успокоились, и, проснувшись, он нашел себя в объятиях Сетт эль-Госн и увидел возле нее, в ногах постели, своего дядю — визиря Шамзеддина, который тотчас же пожелал ему мира.
И Бадреддин сказал ему:
— Ради Аллаха, скажи, разве ты не тот самый, который приказал связать мне руки и разрушить мою кондитерскую? И все это по причине недостаточного количества ароматов в блюде из гранатовых зерен?
Тогда визирь Шамзеддин, не находя более оснований молчать обо всем этом, сказал ему:
— О дитя мое, знай, что ты Гассан Бадреддин, мой племянник, сын моего покойного брата Нуреддина, визиря Басры! И сам я страдал от такого обращения с тобой, к которому должен был прибегнуть для доказательства твоей подлинности и для того, чтобы убедиться, что ты и есть тот самый, который взошел на ложе моей дочери в первый день ее брака. И это доказательство я получил, увидев, что ты узнаёшь (ибо я спрятался позади тебя) этот дом, и эту обстановку, и свой тюрбан, и шальвары, и кошелек, и в довершение всего расписку в кошельке и письмо, спрятанное в тюрбане и содержащее в себе наставления твоего отца Нуреддина. Прости меня, дитя мое! Ибо я не имел в руках иного средства узнать тебя, я, который до этого никогда не видел тебя, поскольку ты родился в Басре! Ах, дитя мое! Все это произошло вследствие незначительной размолвки, случившейся в самом начале между твоим отцом, моим братом Нуреддином, и мной, твоим дядей! — И визирь рассказал ему всю историю, а потом прибавил: — О дитя мое! Что же касается твоей матери, то я привез ее из Басры, и ты можешь видеть ее, а также твоего сына Аджиба — плод первой ночи твоего брака с его матерью!
И первым вошел после этого Аджиб, который бросился на шею к своему отцу без прежних опасений. И Бадреддин в восторге произнес: