Тогда я взял мою астролябию, измерил высоту солнца, рассмотрел внимательно исчисления и открыл, что час был неблагоприятный и что пускать кровь в этот день весьма затруднительно. И я сейчас же изложил эти мои соображения твоему покойному отцу, который покорно принял слова мои и терпеливо ожидал, пока не наступил час, вполне благоприятный и подходящий для этой операции. Я пустил ему порядочную струю крови; и он покорно отдался в мои руки, а потом весьма горячо благодарил меня, и все присутствующие также благодарили меня. И чтобы вознаградить меня за кровопускание, которое я ему сделал, твой покойный отец дал мне сейчас же сто динариев золотом.
На эти слова я сказал цирюльнику:
— Да не смилуется Аллах над моим покойным отцом, который был до того слеп, что обратился к такому цирюльнику, как ты!
А цирюльник, услышав это, стал смеяться, покачивая головою, и сказал:
— Нет Бога, кроме Аллаха, а Мухаммед — посланник Аллаха! Да будет благословенно имя Того, Кто все изменяет, Сам же пребывает неизменным! А я-то думал, что ты одарен разумом, о молодой человек! А теперь вижу, что болезнь, которая с тобой приключилась, совершенно помутила тебе рассудок и сделала тебя пустым болтуном. Но это не слишком удивляет меня, ибо я знаю священные слова, сказанные Аллахом в нашей священной и драгоценной книге, в стихе, который начинается следующими словами: «Те, которые подавляют гнев свой и милуют виновных…» Поэтому я предаю забвению все твои провинности передо мной и все твои прегрешения и все прощаю тебе! Но, право, я не могу понять твоего нетерпения и причины его! Разве ты не знаешь, что твой отец ничего не предпринимал, не посоветовавшись со мной, и что в этом отношении он следовал пословице, которая гласит: «Человек, принимающий совет, создает себе опору». А я, будь вполне уверен в этом, человек весьма драгоценный, и ты никогда не найдешь другого такого советчика, как я, и никого, кто мог бы лучше преподать наставления мудрости и умел бы искуснее и ловчее обделывать разные дела. И вот я стою перед тобою на обеих ногах моих, ожидая твоих приказаний и всецело готовый к твоим услугам. Однако скажи мне, почему это я нимало не раздражаюсь тобой, тогда как ты в такой степени раздражен и взбешен? Правда, что если я выказываю по отношению к тебе такое терпение, то единственно из уважения к памяти отца твоего, которому я обязан столькими благодеяниями.
Тогда я ответил ему:
— Ради Аллаха! Это уж, право, слишком! Ты просто губишь меня своей неудержимой болтливостью! Повторяю тебе, что я позвал тебя только для того, чтобы ты обрил мне голову и убрался отсюда как можно скорее.
И, говоря ему эти слова, я встал, сильно разгневанный, и хотел прогнать его и уйти, хотя он уже смочил и намылил мне голову.
Тогда он сказал мне самым спокойным тоном:
— В самом деле, я прекрасно вижу теперь, что нестерпимо надоел тебе. Но я нимало не обижаюсь на тебя за это, ибо отлично понимаю, что ты слаб рассудком и притом еще очень юн; ведь еще совсем недавно я таскал тебя ребенком на своем плече и таким образом относил в школу, куда ты не хотел ходить.
Я ответил ему:
— Да полно же, брат мой, заклинаю тебя Аллахом и святой истиной Его, уйди отсюда и предоставь меня моим занятиям, уходи ты подобру-поздорову!
Когда я произнес эти слова, меня охватил такой припадок нетерпения, что я разодрал платье свое и начал испускать нечленораздельные крики, как сумасшедший.
Увидев меня в таком состоянии, цирюльник решил взяться за свою бритву и стал править ее о кусок кожи, привязанный к его поясу.
Но он так долго правил ее об эту кожу, что у меня душа была готова расстаться с телом. Наконец он придвинулся к моей голове и начал брить меня с одной стороны и действительно сбрил несколько волосков. Затем он остановился, поднял руку и сказал: