Я спросил:
— Чего же?
Она сказала:
— Чтобы ты делал со мной то же, что делает петух!
Я сказал с изумлением:
— Что же делает петух?
При этих словах молодая девушка залилась громким смехом, и смеялась она так долго, что повалилась на пол; и она стала топать ногами от восторга и захлопала в ладоши. Потом она сказала мне:
— Как?! Ты не знаешь, о Азиз, в чем заключается ремесло петуха?!
Я сказал:
— Нет, клянусь Аллахом! Я не знаю такого ремесла! И в чем же состоит оно?
Она сказала:
— Ремесло петуха, о Азиз, состоит в следующем: есть, пить и совокупляться.
Услыхав эти слова, я несказанно смутился и сказал:
— Клянусь Аллахом, я не знал, что это можно назвать ремеслом!
Она ответила:
— Это прекраснейшее ремесло, о мой Азиз, смелее! Встань, воспользуйся своим кнутом, сделай его твердым и длинным и займись делом! — И она закричала матери: — О мать моя, иди скорее!
И вот в комнату вошла ее мать в сопровождении четырех свидетелей; и каждый из них держал в руке зажженный факел; и после обычных приветствий они приблизились и уселись в круг.
Тогда молодая девушка поспешила, следуя обычаю своей страны, опустить вуаль на лицо и завернулась в изар[103]. И свидетели поспешили написать брачный договор; и она великодушно признала в этом договоре, что получила от меня десять тысяч динариев для покрытия всех сделанных и предстоящих расходов; и она заявила себя моей должницей перед Аллахом и своей совестью. Потом она раздала обычное вознаграждение свидетелям, и после установленных поклонов они направились в ту же дверь, откуда вошли к нам. И вслед за ними исчезла и старуха мать. И тогда мы остались одни в большой зале с четырьмя просветами.
В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Мы остались одни в большой зале с четырьмя просветами.
Тогда молодая девушка поднялась и стала раздеваться, и она приблизилась ко мне в одной рубашке из тончайшей ткани. И какая это была рубашка! О бесподобные вышивки! И были на ней еще тонкие шальвары, но она поспешила сбросить их и, взяв меня за руку, повела меня в глубину алькова, и тут бросилась со мною на большую кровать из чистого золота и сказала мне, задыхаясь:
— Теперь это разрешено законом! И нет ничего постыдного в том, что законно!
И она растянулась рядом со мною, гибкая и стройная, и прижала меня к себе. Затем она горячо задышала и кокетливо-томно застонала, а потом задрала свою рубашку до шеи. Я едва уже мог сдерживать свои желания, и, в то время как она вытягивалась и моргала, я невольно проник в нее. И при этом я вспомнил, как очаровательно и точно об этом сказал поэт:
И в самом деле, как только я это сделал первым, она сказала мне:
— О, поступай со мной, как считаешь нужным, я твоя покорная рабыня! Давай, давай! Возьми меня! Еще! Еще! Так или иначе, да побыстрей! Ради жизни моей и собственного удовольствия, чтобы я могла успокоить и унять мою внутреннюю жажду!
И я не мог более противостоять ее желанию, и она заставляла меня делать то, отчего она посреди поцелуев издавала вздохи, и стоны, и вопли, и звуки наших ласк среди страстных движений и совокуплений наполнили весь дом и взволновали всю улицу.
А после этого мы уснули обнявшись, и спали мы так до утра.
И вот утром, когда я собирался удалиться, она подошла ко мне с хитрой улыбкой и сказала:
— Куда ты, Азиз? Неужели же ты думаешь, что выйти из этого дома так же легко, как легко было войти в него? Азиз, наивный Азиз, разочаруйся! И в особенности не смешивай меня с дочерью Далилы.
Пройдохи! Да, Азиз выбрось из головы это оскорбительное сравнение! Неужели же ты забываешь, что ты сочетался со мною законным браком, освященным Сунною? Если ты пьян, Азиз, протрезвись! И образумься! Смотри! Дверь этого дома открывается только один раз в год и на один только день! Впрочем, ты можешь и сам проверить мои слова.