Потом, грустный и печальный, сел я у дверей и тут же сочинил такую элегию:
В то время как я изливал таким образом печаль, наполнявшую мое сердце, ко мне подошел черный невольник и сказал мне резким голосом:
— Замолчи, старый шейх! Да пресечется собственная жизнь твоя! Зачем ты говоришь все эти похоронные слова у наших дверей?
Я ответил:
— Я просто сочинял стихи в память друга из друзей моих, жившего в этом доме, а звали его Джобар из племени Бани Шайба.
И невольник возразил:
— Да будет милость Аллаха на нем и вокруг него! Молись пророку, о шейх! Но зачем говоришь ты, что эмир Джобар умер? Слава Аллаху! Господин наш жив и живет среди почестей и богатств.
Я же воскликнул:
— Но почему же здесь такое запустение в саду и вокруг дома?
Он ответил:
— Причина всему этому — любовь. Эмир Джобар жив, но он все равно как мертвец. Он без движения лежит на своей постели; и когда он голоден, он никогда не скажет: «Дайте мне поесть», а когда у него жажда, никогда не скажет: «Дайте мне напиться».
Услыхав такие слова от негра, я сказал:
— Ступай скорей, заклинаю тебя именем Аллаха! Ступай, белолицый, и скажи ему, что я желаю его видеть. Скажи: «Ибн аль-Мансур ждет у дверей твоих».
Негр ушел и минуту спустя вернулся и сказал мне, что господин его может принять меня. Он ввел меня в дом, говоря:
— Предупреждаю тебя, что он ничего не услышит из того, что ты ему скажешь, разве только ты сумеешь тронуть его какими-нибудь особенными словами.
Действительно, я нашел эмира Джобара лежащим на постели; взгляд его блуждал в пространстве, он был бледен, исхудал, и его едва можно было узнать. Когда я вошел к нему, он открыл глаза и сказал:
— Мир с тобою, Ибн аль-Мансур! Дела мои приняли дурной оборот!
Я же сейчас ответил ему:
— Не могу ли, господин мой, быть тебе чем-нибудь полезным?
Он же сказал:
— Один ты еще можешь спасти меня! Я хочу послать через твое посредство письмо Сетт Бадр, так как ты сумеешь убедить ее ответить мне.
Я ответил:
— Клянусь головою и оком моим!
Тогда он оживился, сел на постели, развернул лист бумаги на своей ладони, взял калям и написал: «О жестокая и любимая мною, я лишился рассудка и утопаю в отчаянии. До этих пор я почитал любовь вещью пустой и легкой. Но увы, вижу, утопая в ее волнах, что для того, кто отважился плыть по ним, она бушующее и страшное море. Возвращаюсь к тебе с израненным сердцем и умоляю о прощении прошлого. Сжалься надо мною и вспомни любовь нашу. Если же желаешь моей смерти, то забудь о великодушии».
Он запечатал это письмо и отдал его мне. Я же, хотя и ничего не знал о судьбе Сетт Бадр, не колебался ни минуты, взял письмо и отправился в сад. Пройдя затем по двору, я без доклада вошел в приемную залу. Но каково же было мое удивление, когда увидел я десять сидевших на ковре белых молодых невольниц, среди которых находилась полная жизни и здоровья, хотя и облеченная в траур Сетт Бадр; она сияла, как солнце, перед моими изумленными взорами. Я поспешил, однако, поклониться ей и пожелать мира, а она, как только увидела меня, улыбнулась, ответила на мой поклон и сказала:
— Мир с тобою, Ибн аль-Мансур! Садись. Этот дом — твой дом.
Тогда я сказал ей:
— Да удалится отсюда всякая беда и несчастье, о госпожа моя! Но почему же носишь ты одежду печали?
Она ответила:
— О, не спрашивай меня, Ибн аль-Мансур. Она умерла, моя милая девушка. Ты мог видеть в саду могилу, где она спит.
И Сетт Бадр залилась слезами, между тем как все подруги ее принялись утешать ее.
Я же почел долгом сначала хранить молчание, а потом сказал:
— Да смилуется над нею Аллах! И да прольется на тебя взамен, о госпожа моя, вся жизнь, не изжитая этой молодой девушкой, кроткой любимицей, которую ты оплакиваешь! Ведь умерла именно она?