Тогда какая-то старуха, вероятно ее кормилица, пришла сказать ей, что наступило время разойтись; и отроковица, прежде чем уйти, сказала мне:
— Нужно ли мне просить тебя сохранить нашу тайну, о гость мой? Ибо такие тесные собрания подобны залогу, который оставляют у дверей, перед тем как уйти.
Я ответил с поклоном:
— Я не из тех, кого нужно просить о подобных вещах.
И как только я простился с нею, меня усадили в корзину и спустили на улицу.
Придя домой, я прочитал свою утреннюю молитву и лег в постель, где и проспал до вечера. Проснувшись, я поспешно оделся и отправился во дворец; придворные сказали мне, что халиф куда-то уехал и приказал мне передать, чтобы я дождался его возвращения, так как он устраивал пиршество в эту ночь и мое присутствие было ему необходимо для пения. Я ждал его довольно долго, но так как халиф не возвращался, то я подумал, что было бы безумием отказаться от вечера, подобного предыдущему, и поспешил в переулок, где нашел спущенную корзину. Я уселся в нее и, будучи втащен наверх, предстал перед молодой девушкой.
Увидев меня, она сказала мне, смеясь:
— Клянусь Аллахом, сдается мне, что ты намереваешься поселиться возле нас.
Я поклонился и ответил:
— А кто бы не имел подобного желания! Но ты ведь знаешь, о госпожа моя, что права гостеприимства длятся три дня, я же пользуюсь им лишь второй день. Если бы я явился к тебе после третьего, то ты в праве была бы пролить кровь мою.
Мы провели эту ночь весьма приятно, беседуя, рассказывая друг другу истории, читая стихи и слушая пение, как накануне. Но в ту минуту, когда я должен был сесть в корзину, я подумал о гневе халифа и сказал себе: «Он не примет никаких оправданий, если только я не расскажу ему об этом приключении. Но ни за что не поверит он приключению, если не проверит его сам».
И я обратился к молодой девушке и сказал:
— О госпожа моя, я вижу, что ты любишь пение и хорошие голоса. У меня есть двоюродный брат, который гораздо миловиднее меня лицом, гораздо изысканнее в манерах, и у которого гораздо больше талантов, чем у меня, и который знает лучше, чем кто-либо, песни Ишаха из Мосула. Не позволишь ли ты мне привести его с собою завтра, в третий и последний день твоего очаровательного гостеприимства?
На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что брезжит рассвет, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Может быть, ты позволишь мне привести его с собою завтра, в третий и последний день твоего очаровательного гостеприимства?
Она ответила мне:
— Ну вот, ты уже начинаешь быть нескромным. Но если твой двоюродный брат так уж приятен, то ты можешь его привести.
Я поблагодарил ее и спустился тем же путем.
Придя к себе домой, я нашел там телохранителей халифа, которые осыпали меня бранью, схватили меня и повлекли к аль-Мамуну. И я увидел его сидящим на троне, как в худшие дни гнева, с грозно пылающими глазами. И едва только он увидел меня, как закричал:
— А! Собачий сын! Ты посмел ослушаться!
Я сказал ему:
— Нет, клянусь Аллахом, о эмир правоверных! У меня есть оправдание!
Он сказал:
— Какое оправдание?
Я ответил:
— Я могу говорить с тобой о нем не иначе, как только с глазу на глаз.
Он тотчас приказал всем присутствующим удалиться и сказал мне:
— Говори!
Тогда я рассказал ему о своем приключении со всеми подробностями и прибавил:
— И вот отроковица ждет нас обоих в эту ночь, ибо я обещал ей это.
Когда аль-Мамун выслушал слова мои, то просветлел и сказал мне:
— Конечно! Причина превосходная! И ты прекрасно сделал, что подумал обо мне на эту ночь!
И с этой минуты он не знал, что делать, чтобы терпеливо дожидаться наступления ночи. Я же весьма настойчиво просил его, чтобы он постарался не выдать ни себя, ни меня, назвав меня по имени в присутствии отроковицы. И он обещал мне это и, как только наступило время, переоделся купцом и отправился вместе со мной в переулок.
На обычном месте нашли мы две корзины вместо одной и поместились каждый в одной из них. Мы были тотчас же подняты и высажены на террасу, откуда спустились в упомянутую великолепную залу, куда скоро явилась и отроковица, еще более прекрасная в эту ночь, чем была прежде.
При виде ее халиф, как я сразу заметил, безумно влюбился в нее. Но когда она начала петь, то это перешло уже в восторженное исступление, тем более что вино, которым она ласково угощала нас, уже разгорячило наши головы. В веселье и увлечении своем халиф вдруг позабыл о принятом им раньше решении и сказал мне: