В эту минуту музыка и пение прекратились, и глубокая тишина воцарилась в комнате. И все женщины скромно опустили глаза перед устремленными на них высочайшими взорами. Тогда остолбеневший от удивления Абул Гассан укусил себе пальцы и воскликнул среди царившего вокруг него молчания:
— Горе тебе, йа Абул Гассан, о сын матери своей! Опять это сонное видение, а завтра — воловьи жилы, цепи, больница для сумасшедших и железная клетка! — А затем он прокричал: — Ах ты, гнусный купец из Мосула, пусть задушит тебя шайтан, господин твой, в глубине ада! Это ты, наверное, забыл запереть дверь и впустил опять шайтана, а с ним и наваждение в дом мой. И вот теперь злой дух смутил ум мой и показывает мне всякую небывальщину. Да смутит тебя Аллах, о шайтан, со всеми твоими помощниками и всеми мосульскими купцами! И пусть разрушится весь город Мосул и раздавит под своими развалинами всех своих жителей! — Потом он зажмурился, затем снова открыл глаза, и так несколько раз под ряд, и воскликнул: — О бедный Абул Гассан, лучше всего для тебя было бы заснуть и проснуться лишь тогда, когда злой дух выйдет из твоего тела, а мозг придет в порядок. А то берегись, завтра ждет тебя, ты знаешь что! — И, сказав это, он снова лег, закрылся одеялом с головой и, чтобы уверить себя, что спит, принялся храпеть, как верблюд или как стадо буйволов, стоящее в воде.
Видя и слыша все это из-за занавеса, халиф едва не задохнулся от смеха.
Абул Гассану же не удалось уснуть, потому что Сахарный Тростник, так понравившаяся ему девушка, следуя полученным инструкциям, подошла к кровати, на которой он храпел, не засыпая, села на краю и милым голоском своим сказала ему:
— О эмир правоверных, предупреждаю твое высочество, что настал час утренней молитвы!
Но Абул Гассан закричал глухим голосом из-под одеяла:
— Да смутится лукавый! Прочь от меня, шайтан!
Нисколько не смутившись, Сахарный Тростник продолжала:
— Эмиру правоверных, без сомнения, приснился дурной сон! Не шайтан говорит с тобою, о господин мой, а маленькая Сахарный Тростник! Удались, лукавый! Я маленькая Сахарный Тростник, о эмир правоверных!
На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила
она сказала:
Удались, лукавый! Я маленькая Сахарный Тростник, о эмир правоверных!
При этих словах Абул Гассан отбросил одеяло и, открыв глаза, увидел, что на краю постели действительно сидит его любимица, Сахарный Тростник, а перед ним, выстроившись в три ряда, стоят и другие девушки, которых он и узнавал всех одну за другою: Розовый Лепесток, Алебастровая Шея, Жемчужная Связка, Утренняя Звезда, Утренняя Заря, Зерно Мускуса, Сердце Граната, Коралловый Ротик, Мускатный Орех, Сила Сердца и другие. И, увидев их всех, он протер глаза так, что едва не вдавил их себе в череп, и воскликнул:
— Кто вы? И кто я?
И все хором отвечали:
— Слава господину нашему, халифу Гаруну аль-Рашиду, эмиру правоверных, царю мира!
И, остолбенев от удивления, он спросил:
— Да разве я не Абул Гассан Беспутный?
И они отвечали все вместе разными голосами:
— Да удалится лукавый! Ты не Абул Гассан, а Абул Госн![11] Ты государь наш и венец головы нашей!
Абул Гассан же сказал себе: «Сейчас увижу, сплю я или нет».
И, обернувшись к Сахарному Тростнику, он сказал ей:
— Подойди сюда, милая!
Сахарный Тростник вытянула шею, а Абул Гассан сказал ей:
— Укуси меня за ухо!
И Сахарный Тростник впилась своими зубками в ушную мочку Абул Гассана и укусила его, но так жестоко, что он завыл ужаснейшим образом. А потом воскликнул:
— Да, разумеется, я эмир правоверных, сам Гарун аль-Рашид!
И тотчас же все музыкальные инструменты заиграли увлекательный танец, а певицы запели хором веселую песню. И все девушки, взявшись за руки, составили большой круг и легкими ногами заплясали вокруг постели, повторяя припев главной мелодии, и с таким безумным увлечением, что Абул Гассан, внезапно воодушевившись, отбросил одеяло, подушки, подбросил вверх свой ночной колпак, спрыгнул с кровати, сорвал с себя одежду и с зеббом впереди и голым задом сзади бросился в круг девушек и принялся отплясывать среди всеобщего смеха и шума, тряся животом, зеббом и извиваясь всей спиной. И так был он забавен, что стоявший за занавесом халиф уже не в силах был сдерживать смех и так захохотал, что заглушил своим хохотом и шум пляски, и гром баскских барабанов[12], и струнные, и духовые инструменты! А потом заикал, упал навзничь и едва не лишился чувств. Однако все-таки ему удалось подняться, и, раздвинув занавес, он закричал: