— Если я принесу тебе камень, который будет братом этого камня и будет равен ему во всех отношениях, о царь, отдашь ли ты мне царевну?
И он отвечал мне:
— Если ты действительно принесешь мне камень, подобный этому, дочь моя будет твоей женой.
И я старательно рассмотрел камень, поворачивая его во всех направлениях, и запечатлел его в глазу своем. Потом я возвратил его султану и откланялся ему, испросив разрешения прийти вновь на следующий день.
И когда я возвратился в наш дворец, юноша сказал мне:
— Как дела?
И я сообщил ему обо всем, что было, и описал камень, как если бы держал его между своими пальцами.
И он сказал мне:
— Это совсем нетрудно! Сегодня, во всяком случае, уже слишком поздно; но завтра — иншаллах[11] — я дам тебе десять алмазов, совершенно подобных тому, который ты описал мне.
Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ.
А когда наступила
она сказала:
Уже слишком поздно, но завтра — иншаллах — я дам тебе десять алмазов, совершенно подобных тому, который ты описал мне.
И действительно, наутро следующего дня юноша вышел в сад нашего дворца и через некоторое время принес мне десять алмазов, по красоте совершенно равных алмазу султана, обработанных в форме голубиного яйца и чистых, как глаз солнца. И я пошел преподнести их султану и сказал ему:
— О господин мой, извини меня! Но я не решился представить тебе один алмаз, предоставляю тебе выбрать его из десяти. И ты можешь разобрать их и бросить те, которые не понравятся тебе!
И он приказал великому визирю открыть маленькую эмалевую шкатулку, в которой они находились; и он был поражен их блеском и красотою и чрезвычайно изумлен тем, что их было действительно десять, во всем подобных тому, которым он обладал.
И когда он пришел в себя от охватившего его удивления, он повернулся к великому визирю и, не произнеся ни слова, сделал только рукою жест, который означал: «Что же мне делать?»
И визирь отвечал тоже жестом, которым хотел выразить: «Надо отдать ему твою дочь».
И тотчас же сделано было распоряжение, чтобы начались приготовления к нашей свадьбе. И привели кади и свидетелей, которые тут же написали брачный договор. И когда этот акт был законным образом подписан, он вручил мне его по общепринятому церемониалу. И поскольку я настоял, чтобы юноша, которого я представил султану как своего близкого родственника, присутствовал на церемонии, я поторопился показать ему договор, чтобы он пробежал его глазами вместо меня, так как я сам не умел ни читать, ни писать. И, прочитав его вслух от одного конца до другого, он вернул мне его и сказал:
— Он составлен, как того требуют правила и обычай. И ты сочетался законным браком с дочерью султана.
Потом он отвел меня в сторону и сказал мне:
— Все это хорошо, Махмуд, но теперь я требую от тебя одного.
И я отвечал:
— Э, ради Аллаха, какое обещание можешь ты потребовать от меня свыше обещания отдать тебе мою жизнь, которая и без того уже принадлежит тебе.
И он улыбнулся и сказал мне:
— Махмуд! Я хочу, чтобы ты не довершал брака, познав дочь султана прежде, чем я не дам тебе разрешение войти в нее. Ибо здесь есть одна вещь, которая должна быть предварительно выполнена мною!
И я отвечал:
— Слышать — значит повиноваться!
И вот когда наступила брачная ночь, я вошел к дочери султана.
Но вместо того чтобы делать то, что делает обыкновенно в подобном случае супруг, я сел поодаль от нее, в своем углу, вопреки моему желанию. И я довольствовался только созерцанием издалека, проникая своими взорами во все детали ее совершенств. И я провел таким образом и вторую ночь, и третью, хотя каждое утро мать жены моей приходила по обычаю справиться о том, как была проведена ночь, говоря дочери:
— Я надеюсь, уповая на Аллаха, что никаких препятствий не было и что доказательство твоей девственности получено.
Но моя жена отвечала:
— Еще ничего не сделано.
И наутро третьего дня мать жены моей огорчилась до крайних пределов огорчения и воскликнула:
— О, горе нам! Чего ради твой муж обращается с нами столь унизительным образом и продолжает воздерживаться от сочетания с тобой?! И что могут подумать об этом оскорбительном поведении наши родственники и рабы наши?! И не вправе ли они думать, что это воздержание есть следствие какой-то причины, в которой сознаться очень трудно, или зависит от каких-нибудь безнравственных соображений?!