— Это неважно, о молодой человек! Я могу спросить у тебя что-нибудь другое. Но прежде скажи мне вот что. Домашние мне говорят, что у меня ноги как у слона. Верно ли это?
И я воскликнул:
— Имя Аллаха над тобой, и вокруг тебя, и над совершенством твоих ножек, о госпожа моя! Даже газель, увидав их, зачахла бы от зависти!
Тогда она сказала мне:
— А я думала, наоборот. — Потом она прибавила: — Покажи мне еще браслеты!
И я, чувствуя, что глаза мои полны еще видением этих восхитительных ног, пошел поискать самые лучшие и самые узкие браслеты, какие только делаются из золота и эмали, и принес их ей.
Но она сказала мне:
— Примерь их мне сам! Я сегодня что-то устала!
И тотчас же одна из рабынь поспешила к ней и приподняла рукава своей госпожи. И моим глазам представилась рука — гай! гай! — шея лебедя! Белее и глаже хрусталя! И на конце руки кисть и пальцы — гай! гай! — леденцы! О господин мой, засахаренные финики! Радость души, наслаждение, чистейшее и возвышеннейшее наслаждение! И я, наклонившись, начал примерять на эту дивную руку браслеты. Но даже самые узкие из них, изготовленные для рук детей, оскорбительно болтались на этих тонких, прозрачных запястьях; и я поспешил отойти, опасаясь, как бы прикосновение их не повредило этой нежнейшей коже.
И она улыбнулась мне, видя мое смущение, и сказала:
— Что это ты увидел, о молодой человек? Разве я однорука, или, может быть, у меня утиные лапы, или же лапы бегемота?
И я воскликнул:
— Имя Аллаха над тобой, и вокруг тебя, и над округлостью белой руки твоей, и над тонкостью детского запястья твоего, и над изяществом твоих пальцев, подобных пальцам гурий, о госпожа моя!
И она сказала мне:
— Что ты?! Разве это верно?! А между тем у нас дома так часто все говорили совсем наоборот. — Потом она прибавила: — Дай мне посмотреть ожерелья и золотые нагрудники!
И я, опьяненный без вина, поспешил принести ей все, что было у меня самого богатого и самого тонкого из ожерелий и золотых нагрудников. И тотчас же одна из рабынь осторожно и благоговейно приоткрыла шею и часть груди госпожи своей. И — гола! гола! — две груди! Две сразу! О господин мой! Две, из розовой слоновой кости, округлые, упругие, показались на ослепительной белизне тела ее. И они казались висящими на мраморной шее, как два близнеца на шее их матери. И я при виде этого не мог не воскликнуть, отворачивая голову:
— Закрой! Закрой! Да набросит на тебя Аллах покров Свой!
И она сказала мне:
— Что?! Ты не хочешь примерять мне ожерелья и нагрудники?! Но это неважно! Я спрошу у тебя что-нибудь другое. Но прежде скажи мне: разве я безобразна или грудаста, как буйволица, или черна, или волосата? Или же я худа и суха, как соленая рыба, или, быть может, моя грудь плоска, как столярный верстак?
И я воскликнул:
— Имя Аллаха над тобой, и вокруг тебя, и над твоими скрытыми прелестями, и над твоими скрытыми плодами, и над всей твоей скрытой красотой, о госпожа моя!
И она сказала:
— Но неужели меня обманывали те, которые так часто утверждали, что невозможно найти ничего безобразнее моих скрытых форм?! — И она прибавила: — Пусть будет так! Но если ты не смеешь, о молодой человек, примерять ожерелья и нагрудники, не можешь ли ты, по крайней мере, примерить на мне пояс?
И я принес ей самые гибкие и легкие пояса, какие только могут быть, из филигранного золота и скромно положил их к ногам ее. Но она мне сказала:
— Нет! Нет! Ради Аллаха, примерь их сам!
И я, о господин мой султан, не мог ответить иначе, как только послушанием и повиновением, и, представляя себе наперед, какова могла быть тонкость стана этой газели, я выбрал самый маленький и самый узкий из поясов и под платьем и покрывалами надел на стан ее. Но этот пояс, сделанный на заказ для одной малолетней царевны, оказался слишком широким для этого стана, столь тонкого, что он не отбрасывал на землю тени; и столь прямого, что он мог привести в отчаяние пишущего букву «алеф»; и столь гибкого, что он мог бы заставить дерево бан засохнуть с досады; и столь нежного, что из зависти к нему мог бы растопиться комок самого свежего масла; и столь стройного, что он мог бы заставить бежать от стыда молодого павлина; и столь волнистого, что он заставил бы зачахнуть стебель бамбука. И, увидав, что я не могу найти решительно ничего из того, что требовалось ей, я был совершенно смущен и даже не знал, как и оправдаться.