— Изыди от меня, о женщина! Ты только что променял мою судьбу, свою судьбу и судьбу наших детей на какой-то щелок, чтобы вымыть волосы! На этот раз мы пропали безвозвратно!
И в коротких словах я рассказал ей о случившемся. И в отчаянии она принялась рыдать, бить себя в грудь, рвать на себе волосы и одежду. И она восклицала:
— О несчастье! Оно случилось по моей вине! Я продала судьбу наших детей какому-то продавцу дрянного щелока, и я его совсем не знаю. Он впервые появился на нашей улице, и я никогда больше не смогу найти его, особенно теперь, когда он найдет спрятанное в кувшине.
Затем, поразмыслив, она принялась упрекать меня в моей неразумности в таком важном деле, и она говорила мне, что этого несчастья, несомненно, удалось бы избежать, если бы я поделился с ней своим секретом.
И к тому же было бы слишком долго рассказывать тебе, о мой повелитель, тебе, не знающему, сколь красноречивы бывают женщины в скорби, все то, что душевная боль вложила ей тогда в уста. И я не знал, как ее успокоить, и сказал ей:
— О дочь моего дяди, уймись, ради Аллаха! Ты же не видишь, что своими криками и плачем ты привлекаешь всех соседей, а им незачем знать об этом втором нашем позоре, когда им без того хватает насмешек, чтобы смеяться над нами и унижать нас из-за того ястреба. И на этот раз, насмехаясь над нашей простотой, они удвоят свое удовольствие. Поэтому нам, уже вкусившим горечь насмешек, лучше скрыть эту утрату и терпеливо переносить ее, подчиняясь воле Всевышнего. Впрочем, благословим Его за то, что Он любезно изъял из даров Своих всего сто девяносто динаров, оставив нам десять, использование которых не преминет принести нам некоторое облегчение.
Однако, какими бы разумными ни были мои доводы, они плохо действовали на мою жену. И лишь со временем мне удалось утешить ее, сказав:
— Мы бедняки, это правда. Но посмотри на богачей, чего у них в жизни больше, чем у нас? Разве мы не дышим тем же воздухом? Разве мы не наслаждаемся одним и тем же небом и светом? И в конце концов, не умирают ли они так же, как мы?
И, говоря так, о мой повелитель, я в конце концов убедил в этом не столько ее, сколько себя. И я продолжал свою работу с таким же легким сердцем, как будто с нами и не случились эти два ужасные приключения.
И все же оставалась одна вещь, которая продолжала меня огорчать: я волновался, когда спрашивал себя, как смогу выдержать появление Си Саада, моего благодетеля, когда он придет ко мне справиться о судьбе двухсот золотых динаров. И эта мысль омрачала жизнь мою.
Наконец настал тот страшный день, и я оказался перед лицом обоих друзей. И Саад, промедлив так долго и не навещая меня до этого дня, несомненно, говорил Си Саади: «Давай не будем спешить, чтобы найти Хасана-канатчика, ибо чем дольше мы будем откладывать наш визит, тем богаче он станет и тем более я буду этим удовлетворен». А Саади, я полагаю, отвечал ему с улыбкой: «Клянусь Аллахом! Я совершенно с тобой согласен. Только я твердо верю, что бедному Хасану предстоит пройти еще долгий путь, прежде чем он доберется до того места, где его ждет богатство. Однако вот мы прибыли. Пусть теперь он сам расскажет нам, где его богатство».
А я, о эмир правоверных, был так растерян, что у меня было только одно желание — спрятаться от их взглядов; и я всеми силами хотел увидеть, как земля раскрывается и проглатывает меня. Поэтому, когда они оказались перед моей лавкой, я сделал вид, что не замечаю их, и продолжал делать вид, что целиком поглощен работой. И я поднял глаза, чтобы посмотреть на них, только когда они отдали мне свой «салам», и я был вынужден вернуть его им.
И чтобы мои мучения и моя досада не продлились долго, я даже не стал дожидаться, пока они начнут расспрашивать меня, а решительно повернулся к Сааду и рассказал ему со вздохом о втором несчастье, которое случилось со мной, а именно о кувшине, в котором я спрятал свой кошелек, и о сделке, заключенной моей женой, решившей приобрести небольшое количество щелока, чтобы вымыть и привести в порядок свои волосы. И, почувствовав от этого некоторое облегчение, я опустил глаза, вернулся на свое место и снова принялся за работу, привязав моток конопли к большому пальцу своей левой ноги. И я подумал при этом: «Я сказал то, что должен был сказать, и только Аллах знает, что теперь произойдет».
И вот Саад, который умел держать себя в руках, отнюдь не стал гневаться на меня или оскорблять меня, называя лжецом и недобросовестным человеком, и он не предавался ни малейшей досаде за то, что судьба с такой настойчивостью доказывает его неправоту. Нет, он просто сказал мне: