— Кто ты, о человек?
Хозяин при этом неожиданном вопросе переменился в лице и выказал крайнее оскорбление, однако не пожелал отказываться от ответа и сказал:
— Обыкновенно меня зовут Абул Гассан Али ибн Ахмад аль-Хорасани.
И халиф отвечал:
— Знаешь ли ты, кто я?
И хозяин отвечал, побледнев еще более:
— Нет, клянусь Аллахом! Я не имею этой чести, о господин мой!
Тогда Ибн-Хамдун, чувствуя, насколько положение сделалось затруднительным, поднялся и сказал молодому человеку:
— О наш хозяин, ты находишься в присутствии эмира правоверных, халифа аль-Мутазза Биллаха, внука аль-Мутаваккиля Алаллаха.
И, услышав эти слова, хозяин этого места поднялся, тоже крайне изумленный, поцеловал землю между рук халифа и, трепеща, сказал:
— О эмир правоверных, заклинаю тебя доблестями твоих благочестивых и достославных предков простить твоему рабу все его прегрешения, сделанные им по неведению против священной особы твоей, и недостаток учтивости, которую тебе должно оказать, и недостаток почтения, и недостаток щедрости, конечно!
И халиф отвечал:
— О человек, я вовсе не намерен попрекать тебя недостатками подобного рода. Ты, напротив, выказал в отношении нас щедрость, которой могли бы позавидовать самые щедрые из царей. Но если я тебе задал такой вопрос, то меня побудила к этому весьма основательная причина, потому что иначе я не знал бы, как и отблагодарить тебя за все то прекрасное, что видел я в доме твоем.
И хозяин, совершенно расстроенный, сказал:
— О верховный мой повелитель, умоляю тебя! Не дай излиться твоему гневу на раба твоего, прежде чем ты не убедишься в его преступлении!
И халиф сказал:
— Я неожиданно заметил, о человек, что все в этом доме, начиная с мебели и кончая надетыми на тебя одеждами, носит на себе имя моего деда аль-Мутаваккиля Алаллаха. Итак, можешь ли ты мне объяснить эту странность? И не должен ли я думать о каком-нибудь тайном расхищении дворца святых предков моих? Говори же без всяких недомолвок, иначе тебя тотчас же постигнет смерть!
И хозяин, вместо того чтобы затрепетать, пришел в себя, улыбнулся и самым мягким голосом сказал:
— Да пребудут над тобой милость и покровительство Всемогущего, о господин мой! Конечно, я буду говорить без всяких недомолвок…
Но, дойдя до этого места, Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла, отложив до следующего вечера продолжение своего рассказа.
А когда наступила
она сказала:
Конечно, я буду говорить без всяких недомолвок, потому что истина есть внутреннее твое одеяние, чистосердечие — твое одеяние внешнее, и никто не сумеет в твоем присутствии говорить иначе, как только согласно с истиной.
И халиф сказал ему:
— В таком случае садись и говори!
И Абул Гассан по знаку халифа сел на свое место и сказал:
— Знай же, о эмир правоверных, — да дарует тебе Аллах силу и успех! — что я не сын царя, как это можно бы предположить, и не сын шерифа, и не сын визиря, и по своему рождению нисколько не приближаюсь к людям благородного происхождения. Но история моя столь необыкновенна, что, записанная иглою во внутреннем уголке глаза, она могла бы служить в поучение тем, кто читал бы ее с почтением и вниманием. Ибо, хотя я сам не принадлежу к числу сыновей благородных и не принадлежу даже к семье новопожалованных, я осмеливаюсь без лжи подтвердить господину моему, если только ему будет угодно склонить ко мне свое ухо, что эта история удовлетворит его и рассеет гнев его, возникший против раба, говорящего с ним.
И Абул Гассан на несколько мгновений прервал свою речь, сосредоточиваясь на воспоминаниях, собрал их в мыслях своих и продолжил так:
— Я родился в Багдаде, о эмир правоверных, от отца и матери, которые, кроме меня, не имели никакого другого потомства. И отец мой был простым купцом на базаре. Тем не менее он был самым богатым из купцов и самым уважаемым в городе. И он не был купцом какого-нибудь одного базара, на каждом базаре у него была лучшая из лавок: и на базаре менял, и на базаре дрогистов[30], и на базаре торговцев тканями. И в каждой из этих лавок у него был смышленый приказчик для совершения купли и продажи. И позади каждой лавки у него было устроено помещение, где, укрывшись от всех за коридорами и переходами, он мог располагаться с полным удобством во время жары и отдыхать там; а чтобы освежить его во время сна, специальный раб должен был обмахивать веером его яички, потому что у моего отца они были чрезвычайно чувствительны к жаре, и ничто не приносило им такой пользы, как ветерок от веера.