— Профессия?
— Был шофером грузовика… когда-то.
— Возраст?
— Двадцать семь лет.
— Сколько лет употребляете наркотики?
— С пятнадцати лет.
— В данный момент все еще находитесь под влиянием последней дозы?
— Уже проходит, господин комиссар.
— Уведите его. Следующий!
Женщины нашего дома с дрожью входят в лифт с незнакомым мужчиной: вдруг незнакомец нажмет кнопку с надписью «подвал»! В подвале темно, гудят форсунки парового котла, здесь кричи не кричи — никто не услышит. А ведь крик, как об этом было сказано в полицейской инструкции, которую напечатали все газеты, единственное оружие женщины, подвергшейся нападению. Но и это оружие становится бессильным.
Однажды, казалось бы, ко всему привыкший Нью-Йорк содрогнулся перед преступлением на Остин-стрит.
Я был на этой улице после того, как прочитал в газетах об убийстве 28-летней стенографистки Катрин Дженовезе. Я долго ходил и стоял у подъезда дома, где жила Катрин, вглядывался в лица людей. Я хотел понять, как это все произошло. Я хотел понять людей, живущих в этом районе Нью-Йорка, но люди не хотели, чтобы я понял их, ускользали, замыкались, сердились, что я отрываю их от дел.
— Проклятая жизнь! Проклятый город! — бормотал продавец газет. — Люди перестают быть людьми!
Больше он мне ничего не сказал.
— Вы уже пятый репортер, который расспрашивает меня, — рассердилась официантка кафе. — Оставьте меня в покое!
Люди шли по улице, выходили из автомашин, стояли у красного света на перекрестках. Обыкновенные люди, куда-то спешащие или просто гуляющие, молодые и старые, мужчины и женщины, веселые и грустные.
Катрин была одной из этих людей, одна восьмимиллионная частичка живого организма Нью-Йорка.
Она приехала с работы в третьем часу ночи. Вот под этими окнами оставила свою машину и пошла к подъезду. Вот у этого столба она первый раз крикнула: «Помогите!»
Мужчина ударил ее кулаком, и она, обняв столб, опустилась на асфальт.
Она кричала: «Помогите!», а мужчина стоял и рассматривал ее. В квартирах по обе стороны улицы зажегся свет, захлопали оконные створки, в окнах показались люди. Мужчина ударил Катрин ножом.
— Эй, парень, ты с ума сошел! — крикнул кто-то сверху.
Мужчина убежал.
Катрин звала на помощь, но одно за одним гасли окна.
Он вернулся через десять минут. «Спасите!» — умоляла Катрин молчащие окна. Он шел не спеша, не обращая внимания на то, что в домах снова вспыхнул свет. Он ударил ее ножом еще раз и не торопясь ушел.
На этот раз огни в окнах продолжали гореть. Она ползла по асфальту и стонала: «Умираю! Умираю!» Тридцать восемь человек, тридцать восемь пар человеческих глаз в течение двадцати минут смотрели из окон на ее агонию. Но никто не спустился вниз и никто не позвонил в полицию, хотя телефон был в каждой квартире.
Тридцать восемь человек видели, как он появился под их окнами в третий раз. Он искал ее по кровавому следу на асфальте. Он наткнулся на нее в подъезде, и тридцать восемь человек услышали ее предсмертный крик. Убийца, вытирая нож косынкой Катрин, ушел в темноту, и вслед ему один за другим гасли в окнах огни.
И тогда, мучимый совестью, один из тридцати восьми пробрался по крыше в соседний дом и уговорил свою родственницу, слепую старуху, позвонить в полицию. Сам он на это не решился. Боялся мести убийцы или его друзей.
Полиции потребовалось всего две минуты, чтобы прибыть на место преступления.
Я стою у подъезда, где умерла Катрин. Входят и выходят люди. Обыкновенные люди. Они знали ее в лицо. Многие называли ее Китти.
«Что мы за люди? — спрашивала газета «Нью-Йорк таймс», посвятив специальную редакционную статью происшествию на Остин-стрит. — Кто сумеет объяснить такое потрясающее равнодушие к чужой судьбе? Мы с сожалением признаемся, что не знаем ответа».
Кто убил одинокую стенографистку? Почему? Это осталось неизвестным, и никого это не интересует. Отпала, перестала существовать одна восьмимиллионная частичка Нью-Йорка. Кому какое до этого дело?
В удивительные игры играют Юля и Вася. В дядю Германа Титова и в тетю Валю Терешкову. В Майю Плисецкую и в Валерия Брумеля. В Кэролайн Кеннеди и Джона Кеннеди-младшего. В президента Джонсона и сенатора Голдуотера. Все смешалось в их детском воображении.