— Женщина учится в больнице, — восклицает Ионекизу. — Это не к добру.
— Крови не испугалась, — вспоминает Кон Туоми, — говорила на хорошем голландском с доктором Маринусом и погналась за обезьяной, когда студенты-мужчины выглядели так, будто сейчас упадут в обморок.
«Я бы задал дюжину вопросов, — думает Якоб, — если б осмелился: дюжину дюжин».
— Разве женщина, — спрашивает Оувеханд, — не возбуждает мужчин, оказавшись в их компании?
— Не с таким куском бекона, — Фишер осушает стакан с джином, — прилипшим к ее лицу.
— Как грубо, господин Фишер, — говорит Якоб. — Вам должно быть стыдно за такие слова.
— Нельзя же притворяться, будто кожа у нее на лице чистая и гладкая, де Зут! В моем родном городе мы называли таких «поводыркой», потому что, конечно же, только слепец может дотронуться до нее.
Якоб представляет себе, как ломает челюсть пруссаку делфтским кувшином.
Свеча мерцает, воск стекает по подсвечнику; капли застывают.
— Я уверен, — говорит Огава, — придет день, когда госпожа Аибагава выйдет замуж и обретет счастливую семью.
— Какое самое верное средство от любви? — спрашивает Грот. — Женитьба, разумеется.
Мотылек влетает в пламя свечи, падает на стол, бьются крылышки.
— Бедный Икар, — Оувеханд давит мотылька кружкой. — Так он ничего и не понял.
Ночные насекомые трещат, скрипят, тикают, сверлят, звенят, пилят, жалят.
Ханзабуро храпит в крошечной нише за дверью Якоба.
Якоб лежит без сна, завернутый в простыню, под сетчатым пологом.
Аи — открывается рот, ба-встречаются губы, га-кончиком языка, ва-губами.
Он вновь и вновь вспоминает сегодняшнее происшествие.
Он корчится, кляня себя за то, что предстал перед нею хамом, и переписывает сцену заново.
Открывает веер, оставленный ею на складе «Колючка». Обмахивается им.
Бумага — белая. Ручка и распорки из адамова дерева.
Ночной сторож стучит деревянной колотушкой, отбивая японский час.
Разбухшая луна в клетке его наполовину японского, наполовину голландского окна…
…стеклянные панели растапливают лунный свет; бумажные — фильтруют его, выбеливают пыль.
Скоро рассвет. Бухгалтерские книги 1796 года ожидают его на складе «Колючка».
«Это же дорогая Анна, которую я люблю, — повторяет Якоб, — и я, которого любит Анна».
Он потеет, и без того покрытый потом. Простыни мокрые насквозь.
«Госпожу Аибагаву нельзя представлять себе, как ту женщину… — Якобу кажется, что он слышит звуки клавесина. — …за которой он следил через замочную скважину в доме, такое выпадает лишь раз в жизни…»
Звуки неторопливы, воздушны и отражаются от стекла.
Якоб точно слышит звуки клавесина: это играет доктор на своем длинном чердаке.
Благодаря ночной тишине и чистоте воздуха Якоб удостаивается счастья и чести слушать его музицирование: обычно Маринус отвергает все просьбы сыграть что‑нибудь, даже для коллег — врачей и высокородных гостей.
От музыки возникает острая тоска, которую сама же музыка и успокаивает.
«Как может такой сухарь, — удивляется Якоб, — играть так божественно?»
Ночные насекомые трещат, скрипят, тикают, сверлят, звенят, пилят, жалят…
Глава 6. КОМНАТА ЯКОБА В ВЫСОКОМ ДОМЕ НА ДЭДЗИМЕ
Очень раннее утро 10 августа 1799 г.
Свет обтекает оконные переплеты: Якоб наблюдает, как архипелаг пятен плывет по низкому деревянному потолку. Слышны голоса: снаружи рабы д’Орсаи и Игнатиус болтают друг с другом, кормя животных. Якоб вспоминает празднование дня рождения Анны за несколько дней до его отплытия. Ее отец пригласил полдюжины весьма достойных неженатых молодых людей и устроил в честь дочери роскошный ужин, приготовленный так искусно, что курица вкусом напоминала рыбу, а рыба — курицу. Он поднял ироничный тост: за удачу Якоба де Зута, принца — купца Индии. Анна вознаградила терпение Якоба улыбкой: ее пальцы гладили ожерелье из шведского белого янтаря, привезенное им из Гетеборга.
На далеком краю Земли Якоб вздыхает от тоски и печали.