Толпа молящихся собралась возле храма с воротами в форме греческой буквы «π».
Вереница каменных идолов; скрученные бумажки привязаны к ветвям сливового деревца.
Уличные акробаты исполняют развеселую песенку для привлечения зрителей.
Паланкины движутся через мост над рекой, зажатой меж облицованными камнем набережными. Вода в реке воняет.
От пота чешется под мышками, в паху и под коленями; Якоб обмахивается папкой с документами.
В окно верхнего этажа выглядывает девушка; по краям кровли подвешены красные фонарики, девушка рассеянно щекочет себе шею гусиным пером. У нее тело десятилетней девочки и глаза старухи.
Над полуобвалившейся стеной вскипает пена глицинии в цвету.
Волосатый нищий, скорчившийся в луже блевотины, при ближайшем рассмотрении оказывается собакой.
Распахиваются ворота, и стражники приветствуют вплывающие во двор паланкины.
Под палящими лучами солнца тренируются двадцать воинов с пиками.
Паланкин Якоба опускают на подставку в тени под навесами.
Огава Удзаэмон открывает дверцу:
– Добро пожаловать в городскую управу, господин де Зут!
Длинная галерея заканчивается сумрачной передней.
– Здесь мы ждать, – объявляет переводчик Кобаяси, жестом предлагая усаживаться на принесенные слугами плоские подушки.
С правой стороны – ряд раздвижных дверей, украшенных изображениями полосатых бульдогов с роскошными ресницами.
– Тигры, видимо, – предполагает ван Клеф. – Там, за дверями, наша цель – Зал шестидесяти циновок.
Слева – дверь поскромнее с изображением хризантемы. Где-то в глубине дома раздается детский плач.
Впереди, поверх стен управы и раскаленных крыш, открывается вид на гавань, где в белесой дымке стоит на якоре «Шенандоа».
Запах лета мешается с запахами воска и новой бумаги. Голландцы сняли обувь у входа; хорошо, что ван Клеф заранее предупредил насчет дырявых чулок. «Видел бы меня сейчас отец Анны, – думает Якоб, – на приеме у высшего должностного лица в Нагасаки». Чиновники и переводчики хранят суровое молчание.
– Доски пола устроены таким образом, что скрипят, если на них наступить, – замечает ван Клеф. – Чтобы наемные убийцы не подкрались.
– И часто в здешних краях используют наемных убийц? – спрашивает Ворстенбос.
– В наше время, наверное, не часто, но старые привычки живучи.
– Напомните мне, – говорит управляющий факторией, – почему в одном городе два градоправителя?
– Они чередуются: пока градоправитель Сирояма отправляет свои обязанности в Нагасаки, градоправитель Омацу проживает в Эдо, и наоборот. Меняются каждый год. Если один допустит промах, второй с удовольствием его изобличит. Все значительные должности в империи так поделены, чтобы не оказалось слишком много власти в одних руках.
– Должно быть, Никколо Макиавелли немногому смог бы научить сёгуна.
– Очень верно сказано, минеер. Здесь флорентинец был бы неопытным новичком.
Переводчик Кобаяси выражает неодобрение – незачем понапрасну трепать начальственные имена.
– Позвольте обратить ваше внимание, – меняет тему ван Клеф, – на древний пугач, что висит вон там, в нише.
– Боже праведный! – Ворстенбос вглядывается. – Это португальская аркебуза.
– Когда здесь впервые появились португальцы, на одном острове в провинции Сацума начали производство мушкетов. Позже сообразили, что десять крестьян с мушкетами запросто убьют десять самураев, и сёгун производство прикрыл. Попробуй какой-нибудь европейский монарх издать такой указ – можно себе представить, что с ним сталось бы…
Створка с изображением тигра отодвигается в сторону, из-за нее возникает осанистый чиновник высокого ранга с перебитым носом и подходит к Кобаяси. Переводчики низко кланяются, Кобаяси представляет Ворстенбосу чиновника, назвав его – камергер Томинэ. В голосе Томинэ та же надменность, что и в осанке.
– Господа, – переводит Кобаяси, – в Зале шестидесяти циновок вас примут градоначальник и многие советники. Нужно оказать такое почтение, как сёгуну.
– Мы окажем господину градоначальнику Сирояме такое почтение, – уверяет Ворстенбос, – какого он заслуживает.
Кобаяси это, похоже, не успокоило.
В Зале шестидесяти циновок просторно и сумрачно. Ровным прямоугольником расселись человек пятьдесят-шестьдесят чиновников, все осанистые самураи, все потеют и обмахиваются веерами. Градоправителя Сирояму можно отличить по тому, что он сидит в центре, на возвышении. Высокая должность оставила на его немолодом лице печать усталой суровости. Свет проникает в помещение из озаренного солнцем дворика с южной стороны. Там белый гравий, искореженные сосны и замшелые камни. Занавеси с восточной и западной стороны чуть покачиваются от легкого ветерка. Стражник с мясистым загривком объявляет: