– Прекрасно! Смерть от интуссусцепции, – он оглядывается на Якоба, – или, в просторечии, «высрать собственные потроха», как вы легко можете себе представить, весьма мучительна. По-латыни это называют miserere mei, то есть «пощади, Господи». Однако дымовой клистир позволяет справиться с этой бедой.
Доктор вытягивает наружу конец «штанины».
– Если закачать внутрь достаточно дыма, кишечник под давлением расправится до своего первоначального состояния. Домбуржец, в отплату за оказанную любезность, предоставит в распоряжение медицинской науки свой gluteus maximus[12], чтобы я мог вам продемонстрировать, как дым проходит «сквозь мглу пещер», от анального отверстия до пищевода, и в конце концов просачивается наружу через ноздри, словно фимиам из каменного дракона, хотя, увы, не столь благоуханный, учитывая пройденный путь…
Якоба постепенно настигает осознание.
– Вы же не намерены…
– Снимайте штаны. Все мы здесь люди науки, закаленные мужчины… ну и одна дама.
– Доктор! – В комнате промозглый холод. – На такое я не соглашался!
– Лучшее средство от нервов… – Маринус с неожиданной ловкостью опрокидывает Якоба на койку, – не обращать на них внимания. Элатту, дайте студиозусам осмотреть инструмент, а затем приступим!
– Отличная шутка, – хрипит Якоб, придавленный тушей врача, – но…
Маринус отцепляет подтяжки своей извивающейся жертвы.
– Доктор, нет! Прекратите! Комедия зашла слишком далеко!..
VII. Высокий дом на Дэдзиме
Раннее утро, вторник, 27 августа 1799 г.
Якоб просыпается оттого, что у кровати подламываются две ножки из четырех и он рушится на пол, больно стукнувшись подбородком и коленкой. Его первая мысль: «Боже милосердный! Пороховой погреб на „Шенандоа“ взорвался». Но Высокий дом все сильнее сотрясают спазмы. Стонут перекрытия; куски штукатурки разлетаются, точно шрапнель; оконная рама выскакивает из проема, и качающуюся комнату заливает абрикосово-оранжевое сияние; противомоскитная сетка падает Якобу на лицо, тряска усиливается втрое, впятеро, в десять раз, и кровать мечется по комнате раненым зверем. «В нас палят с фрегата, изо всех пушек», – думает Якоб. Подсвечник неистово скачет по комнате, с верхних полок веером рассыпаются стопки бумаг. «Боже, не дай мне погибнуть!» – молится Якоб. Он уже видит, как упавшие стропила сплющивают ему череп и как мозги яичным желтком растекаются в пыли Дэдзимы. Сын пастора молится истово, срывая горло, молится Иегове ранних псалмов. «Боже! Отринул Ты нас и низложил нас, разгневался, но и помиловал нас». Ответом ему – грохот сыплющейся с крыш черепицы, мычание коров и блеянье коз. «Сотряс землю и сокрушил ее: исцели раны ее, ибо она поколебалась». Оконные стекла осыпаются фальшивыми бриллиантами, доски трещат, будто кости, вздыбившийся пол подбрасывает кверху сундук Якоба, из кувшина льется вода, ночной горшок опрокидывается, мироздание разваливается на части, и – Господи, Господи, Господи – хоть бы это прекратилось, хоть бы, хоть бы прекратилось!
«Господь сил с нами, Бог Иакова заступник наш». Якоб закрывает глаза. Тишина дарит покой. Якоб благодарит небо за то, что усмирило землетрясение, и вдруг думает: «Господи, пакгаузы! Моя каломель!» Схватив одежду, он перешагивает через обломки двери. Навстречу из своей норки выбирается Хандзабуро. «Охраняй мою комнату!» – рявкает Якоб, но мальчишка не понимает. Голландец замирает на пороге, расставив ноги и раскинув руки буквой «икс».
– Чтобы никто не входил! Понимать?
Хандзабуро испуганно кивает, как будто успокаивает сумасшедшего.
Якоб с грохотом сбегает по лестнице и распахивает дверь. По Длинной улице словно прошел отряд британских мародеров. Повсюду валяются обломки ставней, осколки черепицы, в одном месте садовая стена целиком рухнула. В воздухе, затмевая солнце, висит густая пыль. Над восточным краем города клубится черный дым. Где-то истошно кричит женщина. Писарь начинает пробираться к дому управляющего и на перекрестке сталкивается с Вейбо Герритсзоном.
Тот бормочет, пошатываясь:
– Французы, твари, высадились и все здесь, твари, заполонили!
– Господин Герритсзон, проверьте Дорн и Эйк, а я посмотрю в других пакгаузах.
– Вы что, – выплевывает, весь в татуировках, силач, – переговоры со мной ведете, месье Жак?
Якоб, обойдя вокруг него, проверяет дверь пакгауза Дорн – заперто надежно.
Герритсзон с ревом хватает Якоба за горло:
– Не трожь грязными французскими лапами мой дом и не трожь грязными французскими лапами мою сестру!