«Как бы я мог предать своего дядю, – мрачно размышляет писарь, – свою церковь и своего Господа?»
Псалтирь запрятана меж другими книгами в сундуке, а на сундуке сидит де Зут.
«Вряд ли риск так уж велик», – уговаривает он сам себя. В книге нет ни пометок, ни иллюстраций, указывающих на то, что это христианский текст, а переводчики наверняка плохо знают голландский, где им разобрать архаичный библейский язык. «Я – служащий Объединенной Ост-Индской компании. Что могут японцы мне сделать?»
Ответа Якоб не знает, и, честно говоря, ему страшно.
Проходит четверть часа; о Ворстенбосе и его двух слугах-малайцах ни слуху ни духу.
Бледная веснушчатая кожа Якоба поджаривается, словно бекон на сковородке.
Над водой проносится летучая рыба, стрижет плавниками.
– Тобио! – кричит один гребец другому, показывая пальцем. – Тобио!
Якоб повторяет это слово, и оба гребца хохочут так, что лодка раскачивается.
Пассажир не возмущается. Он молча рассматривает кружащие вокруг «Шенандоа» сторожевые лодки; рыбачьи суденышки; жмущийся к берегу японский торговый корабль, крутобокий, как португальский галеон, только еще более пузатый; увеселительную барку знати, увешанную занавесями в черно-голубых цветах княжеского рода, в сопровождении лодок с прислужниками; и остроносую джонку, совсем как у китайских торговцев в Батавии…
Город Нагасаки, придавленный подошвами гор, словно сочится из-под пальцев дощатой серостью и бурыми земляными оттенками. От бухты тянет водорослями, отбросами и дымом бесчисленных труб. По горным склонам до самых зубчатых вершин ступеньками поднимаются рисовые поля.
«Безумец мог бы представить, что находится внутри надтреснутой нефритовой чаши», – думает Якоб.
Перед ним раскинулся его будущий дом: Дэдзима, обнесенный высокими стенами искусственный остров в форме веера, примерно двести шагов по внешней дуге, восемьдесят шагов в глубину. Остров образован из насыпей, как и бóльшая часть Амстердама. За прошедшую неделю, рисуя наброски фактории с фок-мачты «Шенандоа», Якоб насчитал около двадцати пяти крыш: перенумерованные пакгаузы японских купцов; жилища капитана и управляющего; дом помощника управляющего с Дозорной башней на крыше; Гильдия переводчиков; больничка. Из четырех голландских пакгаузов – Рус, Лели, Дорн и Эйк – только последние два пережили, как выразился Ворстенбос, «Сниткеровский пожар». Лели сейчас отстраивают заново, а выгоревший дотла Рус подождет, пока фактория хоть чуть-чуть не расквитается с долгами. Сухопутные ворота связывают Дэдзиму с городом Нагасаки – одним пролетом каменного моста через ров с жидкой грязью, который заполняется водой во время прилива. Морские ворота открываются только в торговый сезон; здесь разгружают сампаны Объединенной Ост-Индской компании. Рядом – здание таможни, где всех голландцев, кроме капитана и управляющего, обыскивают, проверяя, нет ли у них запрещенных предметов.
«И во главе списка – предметы христианской веры», – думает Якоб.
Вернувшись к наброску, он углем заштриховывает морские волны.
Гребцы с любопытством вытягивают шеи; Якоб показывает им рисунок.
Старший из гребцов корчит рожу, как бы говоря: неплохо.
Оклик с дозорной лодки вспугнул гребцов; оба стремительно возвращаются на свои места.
Лодка качнулась под весом Ворстенбоса: хоть он и поджарый, сегодня у него под шелковой рубашкой выпирают куски рога «единорога», то есть нарвала – в Японии он ценится как лекарственное снадобье, исцеляющее все болезни.
– Я намерен искоренить этот балаган! – Управляющий постукивает костяшками пальцев по вшитым в одежду буграм. – Спрашиваю эту змею, Кобаяси: «Почему бы просто не уложить товар в ящик, открыто и законно, не отвезти его на корабль, открыто и законно, а потом продать с аукциона, открыто и законно?» И что он отвечает? «Никогда так не делалось». Я ему говорю: «Так будем первыми!» А он на меня смотрит такими глазами, как будто я себя объявил отцом его детей.
– Минеер! – кричит помощник капитана. – Ваши рабы с вами на берег поедут?
– Отправишь их вместе с коровой. А мне пока послужит черномазый Сниткера.
– Хорошо, минеер; тут еще переводчик Сэкита просится на берег съездить.
– Ну, спускайте сюда уродца, господин Вискерке.
Над фальшбортом показывается объемистый тыл Сэкиты. Ножны цепляются за веревочный трап; за эту незадачу служитель получает оплеуху. Когда переводчик и его слуга наконец усаживаются, Ворстенбос приподнимает щегольскую треуголку.