Миссис Моузли бросилась к ней и подхватила женщину за локоть.
– Я покажу вам, – сказала она, и они направились к лестнице медленными шагами.
Я прижалась к стене и закрыла глаза. Люди собирались на заседание директоров. Я начала нервничать, как будто все узнают меня, когда я выйду отсюда с мамой. Как они все будут смотреть на меня, говорить обо мне, сплетничать о том, что я здесь на общественных работах за то, что сделала их бедным сыночкам и дочкам. Что я им сделала. Бред.
Больше всего мне хотелось, чтобы Вонни появилась у входа в здание и стала моим героем. Прикрыла меня, как кинозвезду от папарацци. Прямо сейчас. Украдите меня и перенесите туда, куда новости Честертона не дошли. Мне нужен был друг.
Что-то зашелестело возле уха, и я открыла глаза. Мак стоял с упаковкой Dots (марка желейных конфет). Он снова ими потряс.
– Конфет? – Предложил он.
Я поднялась и взяла их.
– Спасибо.
– Куда ушла Моузли?
Мы разорвали наши пакетики. Я насыпала Дотс в ладонь, а он прямо в рот.
– Помогает какой-то леди наверху.
Он кивнул.
– Встреча совета.
Я была удивлена, что он знал об этом.
– Да. Они планируют заставить моего отца уйти в отставку.
– Он не должен. Он не сделал ничего плохого.
Я бросила Дотс в рот, раскатывая конфеты на языке.
– Некоторые люди не согласятся с этим заявлением. По их версии, я навсегда испортила их детей. И он позволил этому случиться. Или что-то типа того.
– Это тупо, – сказал он.
– Я знаю.
Несмотря на то, что миссис Моузли еще не вернулась, и все по-прежнему околачивались возле уборных, болтая и хихикая, мы с Маком потихоньку возвращались в класс, за наши компьютеры, жуя конфеты.
Когда Мак повернулся ко мне, я перемещала текстовый блок в своей брошюре.
– Я не наказан, – произнес он.
– А?
– Суд не обязал меня быть здесь. Вот так вот. – Он пожал плечами.
– Я не понимаю. Что ты имеешь в виду, что ты здесь не по решению суда?
Его взгляд скользнул к двери, будто он боялся, что кто-то зайдет и услышит его. Затем он опустил глаза и тихо сказал:
– Моя мама ушла от нас, когда мне было восемь. А три месяца назад мой отец убил себя.
– Ох, – выдавила я, моя рука всё еще сжимала мышку. Я не знала, что еще сказать. Я даже не была уверена, переварила ли я его слова в этот момент. Если его мама ушла, и он потерял отца, значит, он стал сиротой?
– Как бы то ни было. Я не пошел в приемную семью, потому что мне семнадцать. Вот почему я бросил школу. У меня нет жилья. Я постоянно опаздывал на уроки, потому что у меня не было будильника, и они собирались исключить меня или ещё какое-то дерьмо, поэтому я ушел. Так было проще для всех. Плюс я ненавидел школу, так что это была небольшая потеря.
– Что значит, у тебя нет дома? Где ты живешь?
Он пожал плечами.
– Всюду, где могу. Несколько раз я останавливался у Моузли. Дома у друзей. Иногда, если погода хорошая, я сплю на улице. В скейт-парке, у ручья – пофиг. В местах, где бывал мой папа.
У меня в голове сразу же возникла картинка, как лунный луч освещает слово «СОЛО». Соло, в смысле один. Всё это время я чувствовала себя ужасно одинокой, пока мои родители сражались за меня, и Вонни проведывала меня. Я понятия не имела, что такое «одинокий».
– Это ужасно, – сказала я.
– Сначала Моузли хотела, чтобы я пришел сюда написать кое-что о самоубийстве, потому что я не понаслышке знаю, что это может сделать с семьёй. И когда я закончил с этим, она разрешила мне и дальше заходить. Так что у меня есть место, куда можно прийти днем. Особенно, когда холодно. Снаружи отстойно, когда холодно. Поэтому, отвечу на твой вопрос, да, Моузли знает об игре. Она не против.
– Ох, – повторила я, полностью осознавая, что выгляжу как дура. Но я как бы поняла, что заслуживаю быть дурой, после того, как плакалась ему и грузила его своими проблемами, не представляя, какова была его жизнь. – Ладно.
Остальная группа начала заходить.
– Посмотрите на это. Два круглых отличника зарабатывают дополнительные баллы, пока нет учительницы, – сказала Кензи, увидев нас.
– Заткнись, – ответила я.