Всё меня давило. Но я не мог стать отцеубийцей. Однако заговорщики, уговаривавшие меня, были неотступны. Уста одного тихо нашёптывали мне в ухо змеиные слова, полные лести, и рассказывали о ситуации в стране. Я боковым взглядом смотрел на него, и мне казалось, что у него раздвоенный язык. В ухе жужжало, и мозг утомлялся, и отуплялся. Было нестерпимо слушать этот голос.
- Уйдите, - сказал я. Голос затих. Глаза вопросительно уставились на меня. - Делайте, что хотите, - безвольно пробормотал я. Он поклонился, и, буркнув что-то, из чего я разобрал лишь "... величество...", исчез. Я положил руки на голову, стараясь снять отупение, нашедшее на меня.
Здесь меня и нашёл один из камердинеров отца. "Ваш отец хочет видеть вас, Пен". Сердце моё невольно дрогнуло. "Сейчас". "Да, прямо сейчас". Я с трудом поднялся и поплёлся вслед за камердинером.
Мне трудно вспоминать свидание с отцом. Знаю лишь, что это было бесконечной мукой и страданием. Отец меня упрекал в непослушании, корил за неправедные дела, и венцом всех его обвинений были слова о заговорщиках. Он просил меня рассказать всё, что я знаю. "Пока не поздно, кайся, и я тебя непременно прощу". Насколько мне тяжко было слушать, настолько тяжко осознавать свою вину. И меж тем холодный, отчуждённый взгляд, не давал мне бухнуться отцу в ноги и просить прощения. Ужас и страх парализовали моё тело.
Не видя последствий от своих слов, отец нахмурился, и взял со стола бумагу. Вот оно! Во мне всё совсем закоснело. Отец читал о моих провинностях обычным голосом, каким читается простенькая книга. Эта обыденность обвинений, сыпавшихся из уст вроде бы знакомого, родного человека, совсем меня парализовали. "И потому, перечисляя все безобразия сыном моим свершённые, я лишаю его наследства и делаю наследником сына своего Трэ". Иди и не показывайся мне на глаза до моих распоряжений".
И я ушёл. Но весь день я беспокойно бродил по дворцу... Покой не давали мне обрести произнесённые мною слова. Не стану восхвалять себя, но это были, пожалуй, единственные слова и в правду шедшие против отца. Более ничего я против него не делал. Но зато теперь! Теперь я формально дал согласие на его убийство! Слащавые слова заговорщиков не убедили меня в том, что отец, под давлением силы, откажется от трона и останется, тем самым, жив. Я проклинал себя за малодушие.
И вдруг! Счастливая мысль пришла мне в голову. Пусть отец что хочет, то и сделает со мной, но я покажусь ему на глаза без разрешения.
Вечером отец с эскортом уехал куда-то. Заручившись поддержкой преданного мне друга, мы отперли отцовский кабинет и оторвали доски от другой двери так, что она стала открываться. При этом доски оставались на двери, и создавалась иллюзия, что она забита. Эта дверь отворялась вовне. Едва мы проделали всё это, как отец вернулся. До ночи я заручился поддержкой троих солдат. Я их убедил в том, что всё делаю ради блага отца, и дал им клятву в своей правдивости. Они мне поверили, хотя и слышали о моей размолвке с отцом и читали официальную бумагу о лишении меня наследства в пользу брата. После этого мы стали дожидаться начала событий в комнате, прилегающей к кабинету отца. Со стороны якобы забитой двери.
За полночь началось. С противоположной стороны послышался шум, крики. Потом открылась дверь. Звук шагов внутри кабинета. Приглушённые голоса.
Тут я раскрыл дверь и со шпагой вступил в кабинет. Все обомлели. Заговорщики держали в руках шпаги, а один бумагу.
Отец успел сказать слова, больно резанувшие моё сердце:
- И ты с ними! - но мы уже напали на заговорщиков. Их было семь, нас пять, и потому расправиться с ними было легко. К тому же на шум сбежались стражники и скрутили оставшихся в живых и раненых покушавшихся.
Отец меня сдержанно похвалил, но я почувствовал по сухости его голоса, что он не доверяет мне. До утра мы сидели в одной из комнат дворца. Она была окружена стражей. Большую часть времени я рассказывал отцу о последних событиях. Рассказ мне плохо удавался, так как отец не проявлял никаких эмоций. Только временами отливающие сталью глаза загорались гневом. Когда я всё ему поведал, опустилась тишина. Тягостное молчание отца давило и угнетало.
Так прошло несколько часов. Пока не наступил рассвет. Я робко попросил у отца разрешения выйти. Он встал и лёгким движением руки отпустил.
Я вышел на воздух и вздохнул полной грудью. Показалось, что от свежего воздуха тяжесть с груди спала. Я долго сидел, и теперь ноги сами понесли меня к реке. Я подошёл и сел около реки. Положил руки на колени, а на них оперев голову, и так я просидел пару часов. И вдруг я услышал призыв отца. Я быстро вскочил и побежал в сторону города.