- Еще сегодня утром ты сказал, что, если я не расскажу тебе уже знакомой сказки, жизнь моя в безопасности. Разве ты знаешь эту историю? Ведь я успела рассказать лишь первую ее треть.
Башир все время обмахивался веером.
- Коврик, о котором ты рассказываешь, - сказал он, - был желтый, белый и красный - цветов пустыни. Он добывался хитростью, а не силой. Скажи мне одно: можно было его купить?
Я услышал, как серебряная цепочка стучит о грудные косточки Амины. Она молчала.
- И еще скажи мне,- продолжал Башир, - как доставался коврик легче: правдой или обманом?
Я еще смутно понимал, что происходит. Рассказу Амины я внимал рассеянно и мимо ушей пропустил ее разговор с Баширом. Но когда я услышал, что Амина вздыхает, как ветер, шелестящий пальмой, и увидел, что голова ее никнет на грудь, я понял, что произошло. Я поднялся, проклиная судьбу, заманившую меня в этот дом и связавшую мою жизнь с изобретательностью женщины и с женским мастерством в повествовательном искусстве. Почему не рассказывал я сам? Отчего это было поручено не мне, поэту, а глупой женщине, настоящему ребенку? Так рассчитала злоба Башира. Он знал, что рано или поздно наступит минута, когда я попаду к нему в лапы, когда он сможет кивнуть рабам и послать их за шелковым шнурком. Да будет проклято его коварство!
Глаза Башира оторвались от Амины и впились в меня, вспыхивая, как у ящерицы. Я угадывал тысячу оскорблений, трепетавших на кончике его языка. Но, прежде чем он успел произнести их вслух, случилось нечто странное, нечто непонятное.
Дверь в потайной коридор, ведущий из сада в покой Амины,- в коридор, которым тысячу ночей тому назад я ввел француза,- эта дверь открылась толчком руки. И на пороге шумно появился иностранец - судя по внешности, неверный, англичанин, - но англичанин с брюхом, набухшим, как песчаное облако в начале самума, и со стеклянными глазами мертвеца.
IV
Мектуб! Так предначертано!
1
Солнце стояло в зените над Тозером. Ни облачка на пламенной тверди. Лучи, как прямые удары копий, падали на скот и на людей. Тень отбрасывалась почти отвесно. Все пылало и искрилось.
Но в оазисе журчала прозрачная вода сотнями змеевидных артерий; звеня и булькая, вырывалась она из рудника тремя рукавами и семью каналами. Тихонько рокоча, колебля отражения пальм, абрикосовых и финиковых деревьев на пустынных тропинках, она растекалась сотнями мелких жилок до отдаленнейших углов оазиса. Всюду, куда она проникала, вздымались цветы и зеленые купы; везде, где она звенела, веяла в воздухе прохлада; куда бы она ни достигла - смирялось белое неистовство зноя и взор покоился на зелени. По чутким тропинкам топотали добросовестные ослы с тяжелыми кувшинами, смуглолицые женщины и полуголые негры стирали пестрые одежды в ручьях, предназначенных для мытья. И повсюду купались голые, дочерна загорелые мальчики. Вода струилась, звенела и журчала, созидая пряжу жизни, даруя плодородие и прохладу,- неиссякаемая.
Но на базарной площади в Тозере шел повседневный торг пустыни и оазиса. Здесь важные мужи под сенью торговых палаток выжидали, когда совершатся сделки, предначертанные в Книге судьбы. Сюда пригоняли черных коз и овец, чтобы продать и убить на мясо; сюда тащили вечно избиваемые ослы груз овощей и фиников; здесь мухи роились тучами над товаром мясника и скупщика фиников. Кузнец на открытом огне ковал топор, который, поскольку это было написано в Книге судьбы, мог быть готов через неделю. Время от времени он раздувал огонь опахалом и пополнял запас горючего материала сухим навозом, рассыпанным на пути дальнего путешественника - верблюда. Юродивый нараспев гнусавил из Корана. В углу базара сидел неописуемый узел желто-белых лохмотьев, и из него выглядывало бородатое лицо с затуманенным взглядом.
- Узнаете его, профессор?
- Кого?
- Вон того субъекта перед вами!
- Нет. А кто это?
- Друг нашего друга Грэхэма из Айн-Грасефии, продавец коврика.
В это мгновение затуманенный взгляд тряпично-белого узла немного прояснился. Он поднял глаза и взглянул на двух европейцев тем испытующим, непостижимо-серьезным взглядом, каким смотрят арабы на людей белой расы. Он не сказал ни слова. Перед ним лежал мешок с песком пустыни, но коврика не было. Лавертисс вернул ему его взгляд с процентами.
- Послушайте, профессор, спросите его, куда он упрятал Грэхэма?
- К чему это может привести?
- Все-таки! Ведь он - предсказатель. Разве вы забыли, как позавчера он вывел нас на чистую воду в Айн-Грасефии? Во всем Тозере он один осведомлен о Грэхэме; власти ничего не знают, население недоумевает, и мы потерпели неудачу. Мы ищем уже двенадцать часов. Хорошо бы спросить предсказателя.
- Милый Лавертисс, я знаю, вы начинаете новую жизнь на основе безукоризненной честности; этим легко объяснить ваш уклон к суеверию. Но мне - все равно. Успокойте вашу любознательность.
Лавертисс обратился к желто-белому тряпичному узлу, упрямо сверлившему его черными как уголья глазами. Мальчик-араб вызвался быть толмачом.
- Где толстый господин, который позавчера был с нами? Тот самый, что купил у тебя ковер? Он исчез. Если скажешь нам, где он, получишь двадцать франков.
Мальчик перевел.
Глаза тряпичного узла вспыхнули, но сейчас же потухли. Он что-то пробормотал.
- Он говорит, - перевел арабский мальчик,- что, если толстый господин исчез, значит, так было предначертано! Мектуб! Так было предначертано!
- Предначертано! Epatant! Но если было предначертано, что он должен исчезнуть, значит, где-нибудь начертано, куда он запропастился? Скажи ему это! Пусть справится, что начертано по этому поводу.
Арабский мальчик поделился этими соображениями с тряпичным узлом, молча и пристально глядевшим на Лавертисса; наконец созрело изречение, оказавшееся кратким и загадочным:
- Что начертано, то начертано! Как камень на шее, носит каждый свою судьбу, говорит Коран (да святится его имя!).
Лавертисс встряхнулся, как мокрая собака. Семитическая мистика претила его галльскому уму.
- Другими словами, старый плут, ты не можешь нам сказать, где он находится? Да, брат, с прорицаниями сегодня у тебя не клеится. Видно, вся сила была в проданном коврике! Скажи ему это!
Посмел ли арабский мальчик исполнить это поручение, остается сомнительным. Во всяком случае, коричнево-пергаментное лицо марабу еще более омрачилось. Он вскинул на Лавертисса раскаленные угли глаз, и из гортани посыпалось "кх" и "д"-как падающие каменья. В переводе эти звуки обозначали следующее: