Я смешался при этом вопросе. Я ведь знал, что англичанин никогда не бывал в доме. Я знал, что бессмысленно его об этом спрашивать. Но что было делать? Я обратился к нему и сказал:
- Тот ли ты человек, который тысячу вечеров назад был здесь на женской половине? - Одним дыханием я прибавил: - Он в этом уверен, уверен! Он думает, что я свел тебя с его женой. Тысячу ночей она спасает нас сказками. Обдумай свой ответ.
На лице англичанина изобразилась быстрая смена противоречий. С меня он перевел взгляд на Бангара, с Башира на Амину, а потом на вооруженных людей. Кажется, эти последние помешали ему прыснуть смехом. Но он ответил тем презрительным голосом, каким говорят с слабоумными и нищими:
- Я не тот, кого во мне подозревает заведующий этим учреждением, и не был в женском покое тысячу ночей назад. Скажи ему это и скажи еще, что я съем свою собственную голову, если где-нибудь в мире есть другое подобное заведение. Она рассказывала тысячу ночей? Как могла она выдержать?
- Что он говорит? - глухо спросил Башир.
- Он не тот, кого ты видел на женской половине, - сказал я, трепеща. Я уже говорил тебе, но мне ты никогда не веришь. Он не тот, кого ты видел, и обвинение твое так его удивляет, что он готов съесть свою собственную голову.
Башир крикнул англичанину:
- Ты был тот, кого я видел? Сознавайся!
Я перевел:
- Уступи, нужно, чтоб ты признался! Да! Она рассказывала тысячу ночей. Теперь ему прискучили ее сказки. Ты один можешь нас спасти.
Англичанин сказал:
- Я никогда не признаюсь в том, что я сделал, не говоря уже о том, чего я не делал. Передай ему это! Или мне тоже придется рассказывать тысячу ночей? Назвать это место сумасшедшим домом будет, пожалуй, мягко!
Башир хотел его прервать, но я поспешил с переводом. Башир презрительно усмехнулся:
- Он не сознается, что был уже на женской половине. Так пусть теперь объяснит, как он нашел в темноте дорогу.
Над этим я сам ломал голову, и, затаив дыхание, я перевел вопрос Башира:
- Он говорит: если ты ни разу не был на женской половине, как мог ты в ночной темноте найти дорогу? Это не сумасшедший дом, и для тебя он будет домом смерти, если ты не начнешь рассказа и не растянешь его, как Амина.
Англичанин ударил рукой по ковру дивана:
- Как нашел я сюда дорогу? Я сам не прочь об этом узнать. Я съем свою голову, если я это знаю. Скажи ему это!
- Что он сказал? - закричал Башир.
- Он говорит, что съест свою голову, если скажет тебе неправду, сказал я и прибавил, обращаясь к англичанину: - Знаешь или не знаешь, рассказывай! Ради кроткого милосердого Аллаха, рассказывай, иначе мы погибли!
4
Англичанин молчал, глядя на Башира, на меня, на Амину, чья голова никла, как чаша вечернего цветка, и на вооруженных. Он протер глаза и ущипнул себя за руку, словно желал убедиться в том, что он бодрствует. Наконец он заговорил. Вот его рассказ. Я перевел его Баширу фразу за фразой, но не слово в слово, как он того требовал, потому что речь англичанина была наперчена оскорблениями, как баранина пряностями. Язык его был хорошо подвешен, но жеребца красноречия он гонял по скаковому полю дерзости.
- Знай же, - так начал он, - сын кровожадной суки мясника (кажется, это самое подходящее здесь обращение?), знай же, что нас было трое друзей и что после долгой разлуки мы встретились в Риме, где у нас были странные приключения. (Знает ли он, что такое Рим? Должно быть, нет.) Во всяком случае, наши римские приключения были своеобразны. В них были замешаны итальянский маркиз, французский писатель, французский критик и английский сыщик. (Бьюсь об заклад, что он не знает, что такое маркиз, писатель, критик и сыщик. Переводи как знаешь, бородатый сводник.) Все четверо господ были тонкие штучки, особенно маркиз и сыщик, и я и друзья мои лишь помогли совершиться справедливости, когда упрятали их всех в тюрьму. Лучше не спрашивай, каким образом в тюрьму сажают сыщиков. К услугам нужны итальянские carabinieri, a остальное идет как по маслу. С этими молодцами можно прийти в Ватикан и арестовать папу. Задержание этих господ было необходимо, но не совсем правомерно. Мы сочли благоразумным повернуться к Риму спиной. Всегда нужно поворачиваться спиной, когда известны лицевые приметы. (Знаешь ты, балда, что такое приметы?) Когда в ближайшем будущем понадобятся твои - достаточно сфотографировать шакала в зоологическом саду. Да, наши приметы были слишком хорошо известны, особенно приметы одного из нас, незадолго до того проданные полиции вместе с его адресом за две тысячи пятьсот лир. (Столько ты никогда не получишь за твою мерзкую рожу!) Итак, мы были благодарны, что никто не провожал нас на вокзале в Риме, и надеялись, что позабудут устроить нам встречу в Неаполе.
Англичанин довел рассказ до этого места, когда Башир впервые поднял веер:
- Ты действительно переводишь то, что он говорит?
- Клянусь, что так!
- Однако он говорит о весьма отдаленных предметах. Я просил его рассказать, как он сюда попал, а он утомляет меня названиями незнакомой местности. Спроси его, когда он приступит к сути?
Я перевел это и кстати попросил англичанина не считаться с настроением Башира. Он обещал мне это и продолжал следующим образом:
- Но не следовало переоценивать значения встречи, которую готовили нам неаполитанские сыщики. В этом мы вскоре должны были убедиться. Несколько дней спустя я вышел погулять по городу, а друзья мои за покупками. Я остановился поглядеть, как к стене приклеивают чей-то прекрасный портрет; я заметил это сразу, и можешь мне поверить, старый язычник, что это был мой собственный портрет! Рядом приклеили изображение моих друзей. Остановившись, я посмотрел на себя. Сомнений не было: это я! Это значило, что в Неаполь доставлены наши приметы и что полиция нас разыскивает. Откинув голову, я любовался собой, как ватиканским ангелом Рафаэля (Господи, этому заскорузлому невежде я говорю о Рафаэле!). Кругом кучка неаполитанцев разделяла мое восхищение. Вдруг я почувствовал на груди моей что-то незнакомое и теплое - и немедленно узнал по описаниям неаполитанца! Бумажник мой набит был кредитками в тысячу лир. При задержании карабинерами итальянского маркиза мы позаимствовали изрядное количество лир, и большая часть этих денег была при мне. Друзья считали меня способным отстоять деньги в случае чего. Я стоял неподвижно, словно ничего не замечаю, но когда карманный вор завладел моим бумажником, я схватил его под локоть железной хваткой, полицейской хваткой. Я хотел кликнуть настоящего полицейского, но не кликнул. Мне помешали. Мне помешал карманщик. Он улыбнулся мне кротко, как упомянутый ангел Рафаэля. Он приложил палец к зубам и, не говоря ни слова, указал на стену: я вновь увидел себя. Вторично я проникся к себе восхищением и прочел свою биографию, сопровождаемую призывом ко всем честным гражданам содействовать моей поимке. Я не позвал полицию. Я отпустил руку карманщика и промолчал. Неаполитанский вор сунул в карман мой бумажник и обаятельно мне улыбнулся, и все его друзья, стоявшие вокруг, наблюдая, чтоб все шло по-хорошему, тоже обаятельно улыбнулись. То была сцена изысканной, старинной итальянской вежливости.