– Слушай, дед, – на кой черт все это надо? – повторил я. – Зачем из поколения в поколение расшибать лбы о нерешаемые вопросы? Кому все эти догадки нужны, если слова доисторического философа перекликаются с прозрениями мыслителей будущего и навечно недоказуемы и неопровержимы в одинаковой мере?
– Это же вполне ясно, для чего… – начал темнить призрак, – для самого процесса. Ты же не спрашиваешь, зачем ты каждый день набиваешь свой живот… Поскольку время существует лишь в нашем недоразвитом сознании и к истинной Вселенной не имеет большого отношения, нам и кажется, что должен быть какой-то прогресс. Если вы разогреваете лопатку мамонта, приготовленную с сыром «пармезан», не на костре в пещере, а в микроволновой печке, то не считайте, что вселенная прогрессирует, просто она позволяет вам насладиться тягучестью процесса жизни. Только и всего. Поговорили, поели, попили, померли. Поговорили, поели, попили, померли. Поговорили, поели, попили, померли. (Не думайте, что издательство мне платит построчно или за слова, он просто повторил эту фразу три раза.)
– Значит, все, на что мы способны, это только проводить эту жизнь в занимательных процессах, – еще громче и залихватистее зевнул я.
– Ну, что-то вроде того, – тоже зевнул за компанию призрак забытого философа, ибо великие умы не только мыслят, но и зевают одинаково.
Глава тридцать вторая
Как я жил у старика Сократа
Думаю, я не открою вам секрет, если скажу, что Сократ был невыносимым типом. Познакомился я с ним где-то году в 400 до нашей эры; ему уже было под семьдесят, и терпеть его было совершенно невозможно. Знаете, так бывает: казалось бы, дерьмо человек, никак нельзя общаться, не раздражаясь, однако же надобно, ибо ничего лучшего не имеется в наличии.
Скалы перетираются в пески, пески оседают в раковинах, разбросанных в морях, и засоряют наши желудки, алчные до экзотических устриц, но нет и не будет на свете человека, который с такой постоянностью доказывал бы собеседнику, что он идиот.
Сократ по сути своей был скептиком, причем, говоря «скептиком», я не имею в виду принадлежность к античной школе скептиков, а именно скептиком в простонародном смысле слова. Быть скептиком, в общем, конечно, не очень плохо, и во всяком случае лучше, чем быть розовым воплощением наивности, однако во всем нужна мера, а Сократ этой меры не знал.
Как-то я открыл у него холодильник и, кроме рваного носка, там ничего не нашел. Безобразие.
Казалось, что Сократ не вынуждал других принимать свою точку зрения, а просто особым способом воп-рошания заставлял каждого человека выразить свою собственную философию. Но это не так. Искушенный в дебрях языка, он выворачивал наизнанку смысл слов, в общем, никогда не доходя до их сути и даже не приближаясь к ней, и подводя к неизменному результату – полной прострации собеседника и его, Сократа, вящему и дешевому торжеству. Я не удивился, когда через год после нашего знакомства узнал, что Сократ умер не своей смертью, будучи приговоренным к казни через принятие яда, по обвинению в безбожии, нарушении законов отечества и развращении молодежи. Молодежь, и правда, понаблюдав сократовские выходки, полностью распоясалась и творит бог весть что до сих пор.
Но несмотря на все это, конечно, именно ему принадлежит выдающееся место в истории моральной философии, этики, логики, диалектики, политических и правовых учений… ведь влияние, оказанное им на прогресс нашего тугодумного познания, ощущается до наших дней.
Писать старик не желал. Видимо, не давал себе труда водить стилом, а компьютеры тогда были в дефиците. Ну, слава богу, подвернулся широколобый ученик, Платон, и все за ним, как приставленный, записывал.
Вы должны меня понять: я не мог не отправиться пожить к старику Сократу, ибо в центре сократовской мысли всегда были: смысл существования человека, жизнь и смерть, добро и зло, добродетели и пороки, право и долг, свобода и ответственность, семья и общество. Увы, игнорировать такой ум невозможно, и если не нравится собеседник, то все равно идешь и разговариваешь, поскольку в некоторых беседах предмет настолько важен, что собеседник не играет роли.
Я решил подкатиться к Сократу классически, поскольку с классиками нужно быть осторожным, а то того гляди, угодишь в историю, как невежда и дуралей, с такой же характеристикой на суде этой самой истории не отпускают нектар, а отсылают на общественные работы по разбору каракулей великих мира сего. У меня есть один приятель, который уже все свои очи высмотрел, с лупой, так сказать, сросся, все разбирает древние каракули и пытается тем самым обособить себя от мрака очевидности… Я бы не хотел оказаться в подобной роли.
Итак, следуя классической древнегреческой традиции, я взял бутылку водки, банку соленых огурцов и отправился на хату к Сократу. Дверь открыл Сам. Не поздоровался. Просто пропустил внутрь жилища и принял авоську с выпивкой и закуской.
– Maka'rios e'soio[47]! – торжественно произнес я заученное к такому случаю приветствие. Сократ не ответил. Он достал грязноватые стопки, выключил бормочущее на древнегреческом радио и расстелил газетку на грязном полу, соорудив таким образом неприхотливый пиршественный стол.
– I'thi, ei'a[48]! – пробормотал Сократ, рукой показывая мое место на полу.
– Sungigno'ske moi[49], – в нерешительности потоптался я, но потом уселся прямо на пол. – Я вижу, вы, Сократ Иванович[50], полагаете подходящим для учения любое место, поскольку весь мир является школой.
– Какой я тебе Иванович? – произнес с неподдельным раздражением Сократ. – Отца моего Софрониску-сом звали.
– Извините, Сократ Софронискусович, – поправился я и открыл бутылку.
– Наливай, нечего тут разглагольствовать, – пробурчал Сократ Софронискусович, и я разлил по первой.
– Filotesi'an propi'no[51]! – подобострастно произнес я. Сократ выпил молча.
– Вот вы, Сократ Софронискусович, – заговорил я, – основной задачей философии считаете обоснование нравственного мировоззрения, познание же природы, натурфилософию считаете делом ненужным и безбожным. Я слышал, вы учите, что душа существует до тела и перед погружением в тело наделяется всеми знаниями. Когда душа входит в материальную форму, она притупляется, но последующими рассуждениями о чувственных объектах она пробуждается и восстанавливает свое исходное знание. Что-то в этом, безусловно, есть, хотя, мне кажется, вы слишком погружаетесь в смысл человеческих слов. Однако человек – лишь частный случай, так сказать, маленькая толика сего мироздания…
– Единственный предмет моей философии есть человек. Ведь человек – есть, в какой-то мере, мерило всех вещей… А тремя началами всех вещей являются Бог, материя и идеи, – неохотно и заученно сообщил Сократ.
– Для меня Бог включает в себя и материю, и все идеи, и себя самого, и свою противоположность, – сказал я, вспоминая незнакомого Сократу Спинозу.
– О Боге я скажу, что я не знаю, чем он является, но знаю, чем он не является, – резко возразил мне Сократ.
– Здесь дело все в том, какое определение Бога вы признаете верным… – рассудил я.
– Не стоит толочь воду в ступе, давать определение Богу – все равно, что пытаться пролить вино из пустой чаши, – промолвил Сократ и, зачавкав соленым огурцом, задумчиво опрокинул пустую стопку. Из стопки ничего не капало. Грязные пальцы Сократа крепко сжимали несчастное граненое стекло, он мрачно продолжал: – Материю я определяю как субстанцию, возникающую и уничтожающуюся; идеи же —субстанция неразложимая, они как бы являются мыслями Бога.
– Красиво сказано, но это только лишь слова, – беспокойно отметил я и боязливо посмотрел на мускулистые руки Сократа. Несмотря на преклонный возраст, он вполне был способен навалять не приглянувшемуся собеседнику. Сократ был в числе тех двух тысяч гоплитов, которых Афины когда-то направили с флотом против Потидеи. Было видно, что Сократ был и остался воином.
47
Будь благословен! (др. – греч.) Для простоты привожу все фразы, произнесенные на древнегреческом, в их латинской транскрипции (Roman transliteration).
50
Иванович – первое отчество, пришедшее мне тогда на ум, ибо я не мог называть Сократа не по имени-отчеству.