Звон ржавых цепей сопровождал его слова, подъёмный мост опустился, и путники вступили на первый монастырский двор.
— Идите в трапезную. — сказал привратник, с любопытством их оглядывая, — сестра-врачевательница там будет говорить с вами.
Тысяча вопросов вертелась ещё на его болтливом языке и светилась в блестящих глазах, но было в осанке троих молчаливых стариков нечто, заставлявшее укоротить любопытство.
В просторной низкой келье со сводчатым потолком и глубокими, как комнаты, оконными нишами осенний день превратился в ранние сумерки. Высокая, чуть сгорбленная, старуха в монашеском одеянии стояла у окна. Чёрные жёсткие глаза её не могли оторваться от чего-то происходившего во дворе, пряди седых волос выбились из-под монашеского покрывала и вздрагивали на груди. Старость и бурные страсти иссушили и покрыли морщинами это строгое лицо с крупными, почти мужскими чертами.
Наконец, с усилием отвернувшись, старуха хлопнула в ладоши. В ту же минуту в небольшой узкой двери появилась молодая послушница и, скрестив руки, замерла в низком поклоне.
— Что за люди просят помощи сёстры-врачевательницы? — отрывисто проговорила старуха, не взглянув на вошедшую. — Узнай и приди сказать.
С таким же поклоном девушка попятилась и исчезла за дверью. Она, как и полагалось, не промолвила ни слова, но искоса брошенный ею взгляд выдавал сильное изумление: не в обычае настоятельницы было проявлять интерес к страданиям других людей.
Порывисто перейдя келью, старуха остановилась возле укреплённого на стене железного, художественной работы, распятия. Казалось, одновременно она просила у него помощи и посылала ему вызов — так странно смешались в её взгляде гордость и страстное внутреннее смятение. Губы сё шевелились, но вслух она не произнесла ни слова.
Тихий шорох заставил её обернуться: молоденькая послушница растерянно стояла у дверей, не решаясь заговорить.
— Ну? — резко сказала старуха и, опершись рукой о спинку высокого кресла, вся подалась вперёд, торопясь услышать ответ.
— Достопочтенная мать настоятельница, — заговорила девушка, волнуясь и запинаясь, — странник, просящий помощи сёстры-врачевательницы, отказался назвать своё имя, ибо, так сказал он, оно станет тебе известно, если ты взглянешь вот на это!
С этими словами девушка осторожно положила на столик около кресла небольшой старинный кинжал в серебряных ножнах. С неожиданной быстротой старуха схватила его и повернула к свету.
— Уйди! — резко сказала она.
Луч вечернего солнца задрожал на тонкой резьбе, покрывавшей ножны кинжала (или дрогнула то державшая ножны рука?). Выбиваясь из лап серебряного сокола, прихотливым узором вилась по кинжалу узкая лента с полустёртой временем надписью. «Ни страха, ни пощады врагу!» — гласила она. И родовой кинжал гордого дома Фицусов, графов Гентингдонских, ещё раз дрогнул в руке настоятельницы монастыря святой Радегунды, в миру — Беатрисы Гентингдонской, бабушки весёлого Робина…
Опустив руку, она снова повернулась к окну. На окне, ударяясь о его узкую свинцовую оправу, вдруг тонко зазвенела муха, этот звук иглой пронзил тишину, притаившуюся под каменными сводами. Костлявая старческая рука с наступающими жилами вздрогнула, но в следующую минуту ещё крепче сжала кинжал, скрывая его в складках минной монашеской одежды.
— Он, — тихо проговорила старуха, — мужицкий барон, граф челяди и…
Сгорбившись, медленными шагами, точно вдруг только теперь познавшими тяжесть лет, она перешла комнату и, остановившись перед дверью, стукнула в неё свободной рукой.
— С ним угаснут слава и позор нашего рода, ибо ни сына, ни дочери… — продолжала мать Урсула, как бы бессознательно говоря с кем-то невидимым, стоявшим перед ней. Но, встретившись с испуганным взором отворившей дверь послушницы, она вздрогнула.
— Скажи сестре Гельвизе — пусть остаётся в своей келье, — проговорила сухо. — К больному страннику пойду я сама.
И с этими словами она твёрдо ступила на сбитые каменные ступени узкой башенной лестницы…
Длинная и низкая, со сводчатым потолком, монастырская трапезная скорее походила на коридор. Окна, расположенные в боковой стене, выходили во внутренний сад, в котором старые яблони и груши перемежались с грядками рассаженных искусной рукой лекарственных растений. Даже самые красивые из них были посажены только с лечебными целями: не в характере матери Урсулы было бы разрешить монахиням суетные забавы. Белоснежные лилии с золотыми серединками, настоенные в вине, помогали от укуса змеи, корни ириса излечивали лихорадку… И всё же многие растения на грядках не только целили, но и радовали глаз.