Хаук ненадолго замолчал, призадумавшись. Потом продолжил:
– Разговор наш был очень странный. Парень в повязке, которого старец назвал стражем, молчал и сидел в стороне. Старик, по имени Кабема, говорил мне непонятные вещи, полные неясных образов и недосказанных мыслей. Я внимательно его слушал, и, так же, как и ты сейчас, никак не мог понять, чего он от меня хочет. Я спросил его: "Вы мистик? Или жрец Каидада?" (Каидад – бог деханов). – "Нет, – ответил старик, – я не тот и не другой. Я не принадлежу земле. Здесь только моя бренная оболочка. Разум мой в ином месте". – "Извините меня, почтенный, – сказал я. – Можете вы сказать, что от меня хотите? Ибо я уже устал и хочу спать". – "Ты поймешь, Хаук, – продолжал наводить туман Кабема. – Твой путь лежит далеко. Иди же, и вспомни, кто ты. Кто ты?" – "Кто?" – глупо переспросил я. – "Ты – ищущий истину, – ответил он. – Так иди же и найди её. Твои сны будут вести тебя". Старик посмотрел наверх, туда, где все это время спала Тамара. – "Её я заберу с собой. – (Странно, ведь я не говорил ему, что со мной ещё кто-то есть). – О ней не беспокойся, Хаук, – добавил он, пристально посмотрев на меня. – Выполни свое предназначение". Утром мы расстались. Они увели с собой девочку, которой было все равно, куда идти и с кем. Я же отправился поначалу в Кадихстан. Поначалу…
Снова небо заволокло разбухшими, как хлебный мякиш в воде, облаками. Солнечные лучи ярко осветили их пузырящиеся края. Как будто ветер гнал по небу горы – так завораживал вид громоздящихся друг на друга дождевых туч.
– Я все-таки не понимаю, причем здесь "Ах Хшас Дум"? – спросил наставник. Вид у него был испуганный.
– Еще немного, и ты поймешь, – успокоил его Хаук. – В общем, я повернул назад и пошел в порт Хадия. Сев на корабль, я приплыл вскоре на остров Плаг. Там я жил среди хайдов, играя роль барда. Пел песни, увеселял местных, добрых, в общем-то, людей, несмотря на их разбойничий промысел. Сны, кстати, мне больше не снились, но, несмотря на это, я постепенно пришел к пониманию того, чего от меня требовал старик.
Местный народ, в основном тремахи, многое мне поведали о чернокнижниках, о самом Карле, о древнем зле, разбуженном последним императором – хайды говорили, что слышали это от самих чернокнижников, приходивших в их села за припасами. Я относился к их рассказам как к страшным сказкам, и захотел сам сходить к колдунам, в Навьи Шхеры, в гости, если можно так сказать. Услышав о моем намерении, все мои друзья, как один, стали меня отговаривать. И я им поддался. Зато я посетил Руту, Имперскую Библиотеку, вернее то, что от неё осталось. Вот там и пришло ко мне озарение.
В Руте я прочел несколько книг. И во всех находил подтверждение тем страшным сказкам, что мне рассказывали. Я увлекся; покинул Плаг. В дальнейшем, в течение полутора-двух лет я странствовал, изучая все, что связано с драганеями и с их магами – "Черными Душами". Поэтому я здесь, и поэтому я задаю свой вопрос. Кто, как не эсхаты, может мне ответить?
– Так. – Наставник подбоченился и придал себе глубокомысленный вид. – Картина, так сказать, немного прояснилась. "Ах Хшас Дум"… Ведь эта книга находится в той крепости, как её…
– Навьи Шхеры, наставник.
– Ага, точно. Она, должно быть, там, а как же иначе?
– Ошибаетесь, наставник, – вежливо возразил Хаук. – У чернокнижников есть "Хаос Каарги" – свод заклинаний. "Ах Хшас Дум", главная книга фидванов, считается утерянной. Вообще, эта она существовала в единственном экземпляре. В преданиях говорится, что Хасдум Древний, последний магистр касты Каарги, сжег её, увидев за окном разъяренную толпу, штурмовавшую его дворец. Но сжег ли? Вот в чем вопрос.
– Зачем она тебе?
– Чтобы понять природу тьмы, которая и впрямь надвигается на нас. Чтобы найти ту силу, что сокрушит её. Чтобы выжить и сохранить наш прекрасный мир.
Глава 7. Ночь будет тяжелой
Искра проснулась, потянулась и больно ударилась затылком об окованный железом сундук. И тут же все очарование летнего утра улетучилось, с его освежающим запахом трав и цветов, что принес в фургон легкий ветерок – хрупкий, невесомый, исчезающий…
Наступил шестой день пути по неоднократно проклятому всем отрядом лесу.
Шагра, необъятный, бесконечный лес, древний, могучий, заполненный разноголосым шумом птиц и зверей, опустел.
Не поют птицы, не слышен треск ломаемых медведем кустов, не сверкают в темноте чащи волчьи глаза – удивительно, но по ним дружина даже заскучала.
Опустел.
Шумит листва, журчат ручьи, отражая от своей поверхности солнечные блики, кружит в воздухе тополиный пух…
Опустел.
Неуловимые, неразличимые тени мелькали гуще деревьев, преследуя отряд. Они являлись людям в холодных, опустошенных снах в виде истощенных призраков, где в отчаянии протягивали к ним бледные костлявые руки, заманивая в бездонную, безжизненную, ледяную тьму.
Искра угрюмо осматривала осунувшиеся хмурые лица. Все съежились, их лихорадило, несмотря на теплое утро. Девятко вздыхал и опускал глаза, встречаясь взглядом с ней, словно чувствуя вину. Горыню рвало, весь вчерашний день он был пьян, мрачен и жутко зол.
"Как же я его ненавижу, – глядя на него, думала Искра. – Его напускное добродушие, его воспоминания о Светозаре… Он всегда делает при этом такое лицо, будто пережил что-то действительно страшное, будто этот пьяница не утонул, а погиб в бою со степняками…"
Минувший день, самый тяжелый и зловещий, прошел как во сне. Отряд двигался по Жертвеннику так медленно, словно сам воздух сгустился, препятствуя им. Лица серы и угрюмы, трудно дышать, княжич согнулся и свирепо смотрел вперед из-под нависающих, как скалы, бровей.
Искру душила ярость, она проклинала в душе брата, который вечером избил дружинника Милена, только потому, что тот вовремя не ушел с дороги. Парень со сломанными ребрами лежал в повозке, привязанная к ней же опустевшая лошадь печально брела вслед. Поведение Горыни тяготило отряд, оно нависло над ними, как занесенный топор палача. Никто не смел ему перечить, лишь она одна решительно двинулась к фургону, где находилась бутыль с самогоном.
Искра не успела ничего понять, только краем глаза заметила тень, затем скользкая от пота ладонь Горыни впечатала её в дорожную пыль.
– Не смей, сука! – услышала она его гнетущий, мычащий голос.
Ярость, безумная ярость, этот вечно кипящий в её груди котелок, выплеснулась наружу. Она бежала, не зная куда, срывая руками ветки, бурные слезы текли по лицу. Подвернувшийся под ноги камень вновь опрокинул девушку на землю.
Отряд выехал на широкую ровную просеку, разрезавшую ущелье. С обеих сторон круто сбегающие вниз склоны заполнил хвойный лес; кое-где земля обрушилась, обнажив бурую породу; обломки деревьев, с торчащими во все стороны кривыми корнями, валялись тут же.
Воины молчали, свесив головы; вокруг царила тишина. Казалось, тьма отступила, но облегчение это никому не принесло. Дружинники угнетенно косились на княжича. Горыня долго держался, грустил, ни с кем не разговаривал. Но в конце концов не выдержал и снова напился, однако вел себя спокойно.
Утром он подошел к Милену и извинился; воин, сначала испугавшийся, ничего не ответил и отвернулся. Искра, поняв, что он хочет попросить прощения и у неё, демонстративно избегала с ним встреч.
Жаркий день клонился к вечеру; солнце припекало; мирно поскрипывали колеса фургонов, фыркали усталые кони. Уже хорошо была видна стрела, та, что стояла в деревне коренников.
– Скоро приедем, уже с час, – обнадеживающе начал Лещ и осекся. Никто его не слушал.
Дорога плавно поворачивала налево, на запад.
Неожиданно отряд буквально наткнулся жуткого, престранного вида человека, одиноко стоявшего посреди дороги. Он был обнажен, однако гениталии у него отсутствовали. Но на это вряд ли кто-то обратил внимание, ибо в нем поражало другое – шершавая неживая кожа песочного цвета, даже не кожа, а сам песок. Глаза – сплошная черная бездна; длинные волосы, одного с кожей цветом, слегка колыхались на ветру.