Скрипнула половица, и старик, перепугавшись, замер на входе. Затем, собравшись с духом, ступил дальше. Свет горящего посередине юрты очага на мгновение резанул глаза – Манас прикрылся рукой, моргнул, обвел взглядом помещение и… остолбенел.
Барх стоял, в центре юрты, полностью обнаженный, глаза его были широко раскрыты и пусты, словно он ослеп. В руке он держал меч. Манас никогда прежде не видел ничего подобного – клинок меча был черен, как ночь; и по нему пробегала неуловимая, ломаная, сине-голубая линия, что-то похожее на молнию. Перекрестье отсутствовало – клинок сразу переходил в эфес, представлявший собой беспорядочный клубок черных, блестящих змей (или червей?), обвившихся вокруг рукояти.
Барх приставил клинок к груди старика.
– Потрогай, ата, – попросил он, вперив в него одурманенные очи.
Манас прикоснулся и ощутил обжигающий, пронизывающий до костей, холод и в ужасе отдернул руку. По мрачному лицу внука скользнула тень улыбки.
– Если бы я захотел, ты бы уже умер. Эта сталь несет смерть всему живому, стоит только притронуться. – Барх подумал немного и прибавил: – Если я захочу.
– Откуда это у тебя? – спросил Манас, потирая обожженные льдом таинственного меча пальцы. – И почему ты наг?
Барх не ответил. Он скосил глаза на грудь и провел ладонью по родимому пятну.
– Всегда думал, что благодаря этому я исключителен.
– А сейчас?
– Сейчас тем более. У меня нет сомнений. Слишком долго я находился под пятой у… него. Унижался. – Барх произнес это слово с невыразимым отвращением.
– И что?
Барх закрыл глаза.
– Я знаю про все эти разговоры. Мол, дух Эйдархана вселился в меня.
– Осмелюсь сказать, что…
– Эйдархан был слабым и изнеженным человеком, – продолжал он, будто не слыша своего деда. – Не он покорил весь мир. Это сделали его солдаты, взращенные Даркханом – вот кто был подлинно велик! И я хочу верить, что это его печать.
Барх отвернулся и пошел к себе, за ширму.
– Но ты не ответил на мои вопросы! – крикнул ему вслед Манас.
– Неправда, ата, – сухо ответил Барх. – ты услышал то, что все хотели знать. Остальное вас не касается.
Манас сидел на своем матраце, поджав под себя ноги, вспотевший и измученный. Огонек в чашке с маслом горел тонким коптящим пламенем, дрожа и мигая от малейшего дуновения ветра. Старик поднял дрожащую руку и вытер лицо. Он не мог заснуть. Ему казалось, что от меча струится невидимая нить холода, которая окутывала ноги, вызывая в них судороги. Манас вскакивал, прыгал на месте и испуганно растирал их, пытаясь вернуть в них тепло.
"Глупости! – упрямо шептал он себе. – Нет ничего такого. Просто это старость…"
Вскоре он заснул, убаюканный шумом внезапно пошедшего дождя.
В тот день Ашант остался ночевать у Тумура. Друзья просидели в беседке допоздна, проводя время за разговором и неспешным распитием кувшинчика вина, выуженного Тумуром из личных запасов. Потом Тумур, уже начинавший клевать носом, отправился спать, а Ашант изъявил желание лечь здесь же, под беседкой. Рабыня вынесла ему пухлый тюфяк, набитый верблюжьей шерстью и подушку; воин лег, лишь сняв сапоги и пояс с кинжалами.
Спустя час, уже глубокой ночью, начался дождь; капли залетали под навес и быстро промочили тюфяк; Ашант скатал его, сунул под мышку, закинул на плечо пояс и побежал в дом.
Он уже расстелил свой многострадальный тюфяк, когда, сквозь богатырский храп Тумура, различил чей-то крик.
Терзаясь смутным чувством тревоги, он вышел к калитке. По дороге между юртами кто-то тяжело брел, при этом крича и причитая. Ашант откинул с лица намокшую прядь и пошел навстречу, сжав в руке кинжал.
Это была женщина, дородная и низкая; она махала руками, словно кого-то отгоняя. В небе беззвучно блеснула молния, и Ашант с удивлением узнал её – старуху Умай. Не дойдя до воина двух шагов, она с воплем пала на колени и простерла к нему руки; её морщинистое старческое лицо исказила гримаса ужаса.
– Он идет! Он идет! Уходи, парень!
Вдруг она закашлялась. Новая молния осветила вздувшиеся вены на лбу старухи и выкатившиеся из орбит глаза. Ашант схватил её за плечи и захотел поднять, но она вырвалась и упала на спину прямо в лужу. На крики выбежали из соседних юрт люди; они держали в руках факелы, шипящие под дождем.
– Что случилось? – спрашивали они, со страхом глядя на Умай.
– Она умирает, – спокойно ответил Ашант.
Старуха задыхалась, хрипела, рвала на груди одежды, металась из стороны в сторону. Один из рабов, повинуясь жесту хозяина попытался приподнять беснующуюся, но Умай оттолкнула его с неожиданной силой.
Внезапно она затихла.
– Умерла? – послышался голос в толпе.
Тот же раб поднес к её лицу факел. Умай открыла глаза и посмотрела на него. Её глаза покрыла сплошная черная пелена, глубокая, как сама бездна. Приподнявшись на локте она прошептала:
– Запах… Чую… запах.
– Убейте её! – раздался чей-то истеричный голос, один человек поднял меч, но Ашант остановил его:
– Не надо. Умай умерла.
Неожиданно над мертвым телом старухи возникла призрачная, едва видная фигура молодого человека; дождь обтекал его, будто он был материален; черты лица в темноте разглядеть не удалось, но Ашанту показалось, что призрак смеется. Так же неожиданно видение исчезло.
Ашант поглядел на тело старухи. Она застыла в напряженной, мучительной форме, её пальцы зарылись в грязь, словно в земле крылось спасении.
Глава 11. Хмарь
Мрак отступил.
Черный Зуб обернулся и помахал рукой.
– Ну что, княже? – спросил Злоба.
– Выступаем, – мрачно проговорил Горыня. – Изготавливайте факелы, зажигайте их и двигаем. Идем плотно прижавшись друг к другу и без паники. Чтоб не было толкотни. Увижу, кто струхнул, задурил – зарублю, так и знайте.
– Эх, была не была! – гаркнул Злоба. – С богом, братцы, с богом!
– Злоба. – Горыня стоял на пороге терема, с опущенной головой; крупная прядь небрежно упала, закрыв один глаз; свет факелов трепетно играл на блестящей кольчуге. – Слышь? Заткнись, прошу. Не желаю слушать тебя. Твою пустую браваду. Не желаю, ты понял?
Злоба медленно обернулся.
– Ага. Слышу. Пустая бравада говоришь? Что, я тебе братца тваво напомнил? Мы со Светозаром дружили по малости лет. Так и есть, дружили. Он всегда смотрел на меня с завистью, подражал. А я и не противился, пусть хоть на мужика будет похож, парень-то. Только быстро он возомнил себя невесть кем. Думал, что ему всё подвластно и дозволено. Побил, да что там, изувечил сестренку мою – вот так другу-то удружил! Помнишь?
– Злоба, – сквозь зубы произнес Горыня. – Уймись.
– Нет уж, ты мне рот-то не затыкай. Светозар выбил ей все зубы, надругался. Думал, ему все с рук сойдет. А я в ответку – пару-тройку зубов вынес гаду-то. Крепко же мне тогда досталось от Вятки, исполосовали мне спину вдоль и поперек и сослали на дальний рубеж, поближе к степнякам. Но правда была на моей стороне. Братец твой, слава Высеню, благополучно подох, а Вятко образумился и вернул меня из ссылки.
Стучали топоры и мечи, с треском раскалывались сухие скамьи. Горыня молчал, не смея поднять голову, слушал, не шелохнувшись. А Злоба вошел в роль, и продолжал, нимало не заботясь о том, что подумают остальные.
– Вот – именно так. – Густой бас великана, дрожа, расходился по терему и по двору, впитываясь, кажется, во все уголки. – Подох, сукин сын. И я считаю, я уверен, что это отродье и превратило твоего отца, да и тебя отчасти, в то дерьмо, кем вы являетесь. Ты думаешь, о Светлогоре никто не знает? Думал, что никто и не подозревал о том, как вы там над бедолагой измывались? Напрасно, напрасно. Весь Стан знает. Вам срам и всему вашему роду. И не зыркай на меня. Я тебя не боюсь. Мне даже смешно об этом говорить – боюсь! Ты, собака, поднял руку на родную сестру!
Искра, поначалу слушавшая Злобу с удовлетворением, все больше злилась. Глядя на родного брата – пристыженного, униженного, уничтоженного, – она прониклась к нему острой жалостью.