То была неоднократно воспетая в песнях и былинах разбойничья рать Междуречья – вся та ее часть, что признала над собой верховенство дубичского князя-изгнанника Военега.
Был там и Лют Кровопийца, известный своим острым словцом, и бравый Редедя, и Нежата – толстяк и выпивоха. И Рогволод Хитрый – стервец тот еще. И Мелех Драчун, не признающий никого над собой, но следующий за Военегом, по его словам: "Согласно договору". И Верпя Слепой – самая, пожалуй, одиозная фигура у разбойников: жестокий, кровожадный, но и вправду слепой (болтают, глаза ему выколол лично Тут Эйк). И Чом Болтун, и Боняк-горец, и Янка Свирепая (а как же без бабы-то!), и престарелый Феодор Хруст, бывший, когда-то, священником в самой Пронте и основавший в незапамятные времена легендарный центр всех междуреченских багунов: Хутор Абаряха. Этот самый Абарях – зажиточный хуторянин – был повешен по приказу Феодора сразу же, по прибытию в то знаменательное место, так понравившееся Хрусту, но, по непредсказуемому капризу судьбы, хутор так и остался Абаряховым.
Все это несметное войско окружило Воиград и принялось немедленно жечь, насиловать и убивать. Уже к вечеру того злосчастного дня берега Крина были усеяны горами изувеченных трупов, а тракт, по которому не так давно прибыли венежане, тракт в Иссены, вмиг наполнился беженцами. Халупы бедняков горели, по раскисшим от многочисленных копыт и телег, пригородным дорогам бегали поруганные женщины, судорожно прикрывавшиеся порванными лохмотьями и дети, служившие мишенями для гуляк-хольдов. Разбойники стреляли в них, мечущихся в страхе меж пожарищ, из арбалетов, луков, подсекали кнутами, волочили по земле, потрошили, вешали.
Кремль был взят в плотное кольцо – за это отвечали объединенные дружины Волка и Путяты. Внутрь никого не впускали и не выпускали. Всех жителей Черного Воиграда – бедных и не совсем – согнали на главную городскую площадь. Дробуш, Лют и Аскольд оповестили собравшихся, что власть поменялась.
– Отныне, – холодно изрёк Дробуш, – ваш царь – Военег.
Андрей давно не чувствовал себя так плохо, как вечером, накануне гибели Бориса. Правая сторона тела нестерпимо болела, руку скручивало так, что кружилась голова. В таком состоянии он мог только лежать, но ощущение какой-то неустроенности не покидало ни на минуту.
День прошел, пустой и мучительный, приумножая желчь в душе князя. И как обычно, Андрея потянуло в библиотеку. Ему не станет там лучше. Но он, по крайней мере, отвлечется, не будет изводить себя горестными мыслями и бессильной злобой.
Князь ковылял до библиотеки целый час, опираясь на костыль, и приваливаясь парализованной стороной к стене. На середине пролета силы его покинули и он упал. Ждать помощи было неоткуда, и Андрей, стиснув зубы, превозмогая боль и ломоту, кое-как поднялся и продолжил столь нелегкий путь.
Библиотека встретила князя темнотой и звенящей пустотой. Андрей позвал Доброгоста, но писарь не отозвался. Стол был пуст. Кресло сдвинуто в сторону.
Что-то не так. Передохнув минут десять, Андрей отправился на поиски Доброгоста, решив не тратить силы на разжигание свечи, кроме того, ее еще надо было найти.
Едва оказавшись у того самого стеллажа, закрывавшего вход в келью Нестора, князь увидел, что из-за щелей пробивается свет.
Недолго думая, Андрей положил руку на полку, туда, где стоял канделябр, благодаря которому он и попал в то таинственное место, потом бездумно убрал ее. Стеллаж с большим скрипом сдвинулся. "Удивительно, – мелькнула мысль. – Как всё просто. Мы же делали так с Асмундом. Да. Именно так".
Князь поспешил в каморку. Но, только заглянув внутрь, он отшатнулся, едва сумев удержать равновесие.
Доброгост, этот добрый писарь, услужливый и чуткий человек, лежал поперек кровати, головой, свесившейся с края, к выходу. Лицо побелело и сильно осунулось, словно писарь лишился всей своей крови. Открытые глаза представляли собой два неестественных, кроваво-красных сгустка.
Доброгост был мертв, или пребывал в каком-то странном состоянии. На эту мысль князя навела замеченная им в последний момент рука, мертвенно-бледная рука, покрытая черно-синими венами, ускользнувшая в низкую дверку в дальнем углу кельи. Но князь побоялся кинуться вслед за… существом. Побоялся, или, вернее, не решился узнать тайну, к которой так стремился.
Он присел на край кровати, рядом с распростертым телом Доброгоста.
– Значит, проклято это место, – произнес Андрей в глубокой задумчивости. – Проклято и, кто его знает, может от этого все наши беды? Незачем нам совать свой нос в чужие дела. – Князь прикрыл писарю глаза, но они снова открылись. Труп уже окоченел. – Что такого узнал Нестор? Что узнал Доброгост, что увидел? Вы слышите? Хотите, чтобы я ушел? Хорошо, я уйду. Возьмите его себе, не знаю, как вас назвать. Похороните. Или… ведь он живой, не так ли? И Нестор…
Стеллаж закрылся сам собой. Андрей добрел до кресла, обессилено опустился в него. Он не сразу обратил внимание, но тело больше не болело. Это неприятное чувство, словно кто-то вытягивает, выворачивает тебе суставы, исчезло.
"Никуда не пойду", – подумал он, засыпая в уверенности, что следующим утром он проснется более свежим и здоровым, чем обычно.
Множество рук грубо схватили Искру. Она находилась в полуобморочном состоянии, и не понимала, куда ее ведут. Что с Мечеславом? – эта единственная мысль тупо крутилась в голове.
Девушку волокли, словно мешок с овсом, ноги не слушались, не успевали, заплетались. Ее бросили на пахнущий навозом пол, покрытый влажной прелой соломой. Заскрипела дверь, загремел засов, и ключ с оглушительным лязгом повернулся в навешенном замке.
"Вот и всё, – подумала она в небывало обреченном состоянии, охватившем всю ее, стиснувшей ее нутро горячей хваткой. – Вот так все закончилось. Вот что за участь ты уготовил мне, батюшка. Млада погибла от рук степняков, на чужбине, а я… а я… тоже, на чужбине".
Она долго проплакала, так и не поднявшись; обхватив живот, свернувшись в комок. Она смертельно боялась. За себя, за возлюбленного, такого несчастного, горемычного. Она боялась так, что не решалась открыть глаза – ей казалось, что вокруг висят искалеченные пытками багунов люди, и с немым укором смотрят на нее.
Её заперли в конюшне, в каком-то помещении, может быть в овине. В денниках тихо пофыркивали кони, переступая с ноги на ногу. Искру успокоило их присутствие и она, прислушиваясь к шорохам в конюшне, в конце концов, заснула.
Сон, приснившийся княжне в те предутренние часы, был сбивчивым, изменчивым. Но она запомнила его. Она видела Девятку. Он лежал в какой-то грязной тесной землянке, даже не в землянке, а в норе, на шкурах. Рядом, прямо на земляном полу, сидела старая взлохмаченная женщина, одетая в нечто, с трудом напоминающее одежду: лоскутки необработанной кожи, грубо сшитые еще зелеными стеблями. В руках женщина-дикарка держала подобие глиняной кружки, или неправильной формы чашу, и поила десятника остро пахнущим отваром из трав.
"Как хорошо. – Искра проснулась, почувствовав как солнечнее лучи коснулись ее закрытых глаз. – Как хорошо. Он жив. Он всё-таки спасся".
Но Искра так и не открыла глаза, продолжая неподвижно лежать на холодном полу. Она по-прежнему опасалась увидеть… что? Кроме нее и лошадей здесь никого нет. Мучительно долго текли часы. Никто за ней не приходил, и она уже ждала, ждала, когда же решится ее участь.
Наконец она не выдержала и поднялась, смахивая прилипшие к платью зерна и солому. Прихрамывая, подошла к двери и приникла к щели в двери. Конюшенный двор был пуст.
Однако посередине стоял окровавленный пень, с воткнутым в него топором. Один вид этого пня вызвал у Искры новый прилив страха. Она попятилась и забилась в самый дальний и темный угол овина.
Пока княжна сидела, дрожа в ожидании своей участи, рисуя себе невероятные картины страданий, что предстоит выпасть на ее долю, во дворе раздались голоса.
Лют Кровопийца сидел на ступенях, ведущих во дворец, постукивая палкой-посохом по носку сапога, поеживаясь от пронзительного ветра, и, чуть склонив голову набок, смотрел на затянутое светло-серой пленкой небо, словно спрашивая у него, что ожидает нас дальше?