Всё будет повторяться вновь и вновь.
— Ты всё также молода и прекрасна, так почему бы тебе не выйти замуж и в третий раз? — совершенно не ожидая ответа на поставленный вопрос, интересуется у неё старец, прожигая взглядом, а госпожа думает только о том, хватит ли у неё когда-нибудь смелости навечно закрыть эти холодные серебристые омуты.
Но сколь бы бесчестна и лжива не была она — Лукреция Борджиа — столь низко пасть она не может.
Зато стать в очередной раз политической игрушкой собственного отца…
Что ж, она всего лишь женщина.
Она — ничто против мужчины.
Она — ничто против своего родителя.
Она — ничто против главы церкви.
Так было всегда.
— Я снова твоя разменная монета, — понимающе улыбается папе его малышка Лу, снова не сумев удержать язык за зубами.
Она говорит правду.
Когда ты всего лишь торг или, вернее сказать, скот, которым хозяева распоряжаются согласно своим многочисленным и весьма переменчивым прихотям, можно забыть даже о том, что ты женщина, и вместо постоянного раболепствующего овечьего блеяния, наконец научиться показывать волчьи когти, которые упорно старалась прикрывать белоснежной шубкой.
О, она бы с удовольствием разодрала ими лицо этого дряхлого ублюдка.
— Шлюха, которая должна раздвинуть ноги для того, чтобы ты получил свои чёртовы земли и войска, — упрямо заканчивает она, зная, что её слова не останутся без внимания.
И…
По нежной румяной щеке проходится шершавая старческая ладонь, принося с резким ударом тяжёлую боль.
Вот и подтверждение её собственных слов: шлюха за непокорность получила наказание.
Нянечки и служанки в ужасе пищат, не понимая, как их главный поводырь в Царствие Небесное может поступать так с собственной плотью и кровью.
О, они ещё не знают, что в его костлявых руках есть сила и на большее.
Лукреция даже не морщится на проявленную агрессию, не пытается ощупать больное место, которое горит огнём, только поглубже вздыхает в ответ, сцепляет руки перед собой в замок и выпрямляет ровнее спину.
— Для простой шлюхи ты слишком умна, — склоняя лицо ближе к уху дочери, шепчет старик, с презрением смотря на суетящихся, истошно что-то вопящих позади них служанок. — И тебе следует научиться использовать это качество правильно… ты ведь не хочешь закончить свою жизнь в монастыре, как твоя тётушка?
Вот, что она из раза в раз получает взамен за свою покорность.
И в голосе праведника, в бесчувственных глазах его цвета самой дорогой стали сквозит такое душащее неозвученное обещание, что от лёгких насмешливых улыбок Лукреции ничего не остаётся.
Что ж, она в очередной раз должна сделать всё, что в её силах, ради благополучия её семьи.
Её жизнь, её счастье — это самая последняя вещь, о которой вспомнит отец, даже если весь этот мир сгорит в огне.
— Тогда мне стоит продолжить готовиться к свадьбе: осталось несколько часов.
***
До очередных самых главных минут в жизни любой достопочтимой девушки остаётся лишь полчаса.
Борджиа, на самом деле, на всё это совершенно плевать, но только ради того, чтобы поддержать имидж и не упасть в грязь лицом перед всей городской знатью, она снова придирчиво осматривает себя в зеркале: густые каштановые волосы старательно убраны в низкую причёску так, чтобы не мешаться во время танцев; на голове золотая узорная диадема, украшенная бриллиантами; от диадемы, струясь лёгким шёлком, отходит великолепная фата, расшитая золотом.
А о платье и говорить ничего не стоит.
Во всё это великолепие отец вложил не мало средств… как жаль, что и этого она по достоинству оценить не может.
Это всё спектакль…
Всё это ложь.
Да и где тут быть правде, если всё это было организовано только с той целью, чтобы подороже продать её красивое тело и чёрствую душу?
Но, к чему это она?
Душа её никому и не нужна, как оказалось.
И, видимо, никогда не была.
Вот это правда.
— Ты великолепна… — срываясь на беззвучный шёпот, выдыхает позади неё до боли знакомый голос.
По началу Лукреция даже пугается, не понимая, как он проник в её покои, если вход сюда воспрещён любому мужчине, кроме разве что отца, но быстро вспоминает, что для старшего брата проникнуть в чью-либо обитель — простое развлечение.
— Чезаре, — хрипло тянет девушка и тут же замолкает.
Где-то в горле раненой птицей усиленно забилось сердце.
Дышать снова стало так тяжело — она сбилась со строго выстроенного ею ритма.
Голос её не слушается.
— Ты должен уйти. — Глупая фальшь.
“Молю, забери меня отсюда!” — безмолвно вопит она, рассматривая его в отражении позади себя.
Он стоит возле самой двери.
Такой холодный, невозмутимый.
В праздничном камзоле, без любимого меча наперевес.
Даже немного непривычно, ведь для брата расстаться с оружием — всё равно, что добровольно прийти в логово кровожадных врагов.
Лицо его немного прикрывают длинные белые волосы, но даже через них Лукреция видит любимое грозовое небо в его глазах.
На её тихую реплику Борджиа только криво усмехается.
— Лукреция… — делая маленький шажок по направлению к ней, медленно тянет гласные он, смакуя каждую букву любимого имени. — Неужели, ты прогоняешь меня?
Как будто она в силах это сделать.
— Ты не должен здесь находиться, — строго отрезает кареглазая, поворачиваясь к нему всем телом. — Это запрещено: в комнате невесты не должно быть мужчин.
— Я твой брат, — вяло оправдывается светловолосый и снова шагает к ней.
— И ты не исключение, — констатирует девушка, наконец, выровняв дыхание.
Он в самую первую очередь “не исключение”.
К сожалению, не надолго.
— Разве? — интересуется у сестры мужчина и достигает своей цели.
Подходит к ней вплотную.
Вблизи рассматривает прекрасные узоры, вышитые на платье, тонкие чувственные украшения: жемчужное колье и серьги — подарок её жениха, которые непременно хочется сорвать и выкинуть куда подальше, чтобы они не смели очернять её тонкую белую кожу своей роскошью.
Всё это как-то слишком чересчур.
Всё это не Лукреция.
Всё это ложь.
Ему больше нравится, когда сестра надевает простые белые ситцевые платьица, носит на шее его медальон, а на голову водружает венок из пахучего вереска.
И, словно последний мальчишка, носится по зелёным лугам, играя в догонялки со своей лошадью.
Вот это правда.
И самое главное, он заглядывает в тёмные, отливающие янтарём глаза, на дне которых застыла печаль.
Та самая печаль, которая чёрными ядовитыми сгустками оседает в сердце Борджиа-старшего, перемешиваясь с бешеной, клокочущей в нём злостью, которой он не давал выхода, ожидая всё более подходящего момента.
Чезаре поднимает руку и лёгким прикосновением проводит по румяным щекам девицы, зорким глазом замечая почти невидимый розоватый след.
В душе ещё больше разгорается пламя несокрушимого, несущего злосчастные бедствия, урагана.
— Кто тебя обидел? — мрачно интересуется он, уже давно зная имя их главного врага.
На языке, в предвкушении, раскрывается сладкий вкус крови неосторожного обидчика.
Которую он обязательно прольёт.
Нужно лишь ещё немного подождать…
Правда, совсем немного.
— Отец преподал урок, — еле-еле шепчет Борджиа, неосознанно прикрывая глаза в блаженстве и ластясь о нежные ласки.
Ей так давно не хватает простого тепла.
Его тепла.
Она открывает глаза, заглядывает в его серебряные омуты и снова тонет.
— Я так устала, Чезаре, — неразборчиво признаётся она, а из уголка левого глаза скатывается крохотная слезинка.
Для старшего брата видеть его малышку Лу такой разбитой — не впервые.
Но каждый раз, видя её слабость, он чувствует чью-то невидимую руку, в стальные тиски зажимающую его сердце, и через мгновение видит, как его вырывают из клетки непрочных рёбер.
Только с ним младшая сестрёнка всегда была самой собой.