Однажды я отдыхал у лесной тропы сидя на валежине. На тропу — шагах в тридцати — выкатился медвежонок. Пузатый, лохматенький, зверёныш-первогодок!
На ловца и зверь бежит! Однако я не мог убить его крохотным зарядом шестёрки из моей капризной фузеи. И всё-таки я выстрелил. Почему? Просто так: вздумалось пошутить с малюткой. Во мне и самом-то было много ребяческого. Ежели перевести медвежью жизнь на человеческую, мы с Мишуткой были ровесники. Отчего не пошутить?
Должно быть, две-три дробинки попали в цель. Медвежонок завертелся и заскулил. На выстрел и плач сына из ельника примчалась мамаша, смекнула, в чём дело, и ринулась ко мне.
Я бросил шомполку и с ловкостью кошки взобрался на дерево. Со мною не было ни ножа, ни топора для защиты. Я знал, что медведи неплохо лазят по деревьям, и гибель казалась неизбежной.
Медведица почему-то не полезла за мной. Встав на дыбы, она немилосердно трясла молодую ёлочку, на которой я сидел. Дерево качалось, готовое вот-вот повалиться. У меня кружилась голова, сердце стучало так, словно хотело выпрыгнуть из груди, но я не разжимал пальцев.
Медвежонок сидел на дороге и плакал. Мать поворачивала голову и раздражённо шипела:
«Молчи! Видишь, трясу? Вот ужо стряхну этого бездельника — наломаю ему бока!»
Мишутка плаксиво тянул:
«Ты, мам, как следует наломай! Пусть не стреляет дробью. Взял моду — пугать маленьких!»
Медведица тихо урчала:
«Наломаю, Мишенька. Уж я постараюсь!»
Она бы наломала… Выручили меня соседи. Они «стригли» в тайге рябину и. выехали к тропе на шести лошадях, навьюченных мешками с уральским «виноградом». Мужики громко разговаривали. Кони ржали, почуяв медвежий дух.
Медведица прислушалась, недовольно уркнула и пошла в кусты. За ней, смешно переваливаясь, ковылял Мишутка.
Я слез с дерева, ничего не сказал мужикам. Такими «подвигами» охотники — даже юные — не хвастаются.
С тех пор я повзрослел и, кажется, поумнел. Встречая в тайге зверёныша, я знал: где-то поблизости бродит мамаша, а она не любит шуток. Если не было в руках ружья и снаряженных пулей патронов, я давал стрекача, чтобы не попасть в беду.
Храбрые люди, возможно, улыбнутся над моею исповедью. Я советую всем храбрым посидеть хотя бы десять минут на ёлке, которую трясёт разъярённая медведица, посидеть без надежды на спасение, не ведая о том, что едут избавители, — и храбрецы поймут, где требуется мужество, где — благоразумие…
Тюха
Был июль — закрытый для охоты месяц. Я отдыхал в таёжной деревушке на Уральском хребте. У Авдея Мироныча Лопатина, где я квартировал, были четыре вогульские лайки.
Летом Авдей заведовал колхозной пасекой, зимой возглавлял бригаду промысловых охотников. Хозяйка, Пелагея Ниловна, добродушная толстуха с двойным подбородком, возглавляла бригаду огородников. К удивлению моему, я узнал, что в зимний сезон Пелагея тоже берёт иногда ружьишко и идёт в лес добывать белку.
Зимой собаки работали с полной нагрузкой, а летом отдыхали.
Старая Дамка и два её трёхлетних сына, Пыжик и Серко, статные собаки, похожие на волков, лениво бродили по усадьбе, грелись на солнышке, ловили друг у друга блох.
Тюхе, младшему сыну Дамки, исполнилось девять месяцев. Это был нескладный, голенастый щенок с широкой грудью и могучими лапами. Он умел отпирать любую дверь, проникал в кухню, в погреб, опрокидывал горшки с молоком и сметаной, лакал хозяйские щи, холодец, подметал жареное и пареное.
Пелагея Ниловна выходила из себя от Тюхиных проказ.
— Наказание господне! — ворчала она. — Чорт бы взял эту собачку!
— Ничего! — добродушно улыбался хозяин. — Которая собака вялая дома, от неё и на промысле толку мало. Озорная же себя оправдает. Я в Тюху верю.
Тюха скучал и томился — старшие братья не хотели с ним играть. Позавтракав из корыта, он убегал в лес. Пелагея Ниловна притворно покрикивала ему вслед:
— Тюха, сидел бы дома! Тебя, несмышлёного, зайцы затопчут!
Он задорно гавкал в ответ:
«Я их сам затопчу! Я им уши оторву, косоглазым!»
Тюха облаивал белок, бурундуков. Авдей Мироныч к «практике» щенка относился равнодушно и даже поощрительно: «Пускай привыкает».
Иные дни Тюхе перепадало кое-что в тайге. Он прибегал со вздутыми боками, тяжело сопя, и не глядел на овсянку в корыте.
Я подозревал, что пёс лакомится нелётными рябчиками, глухарятами-поршками. В этом краю, где изобилие дичи, на собачьи шалости не обращают внимания. Мародёрами вроде Тюхи даже гордятся: «Его и кормить не надо. Сам добывает!»