Я призадумался.
Когда посветлело, я увидел множество птиц. Вся поверхность воды была покрыта чёрными движущимися точками. На отмели копошились кряквы, чирки, широконоски, гоголи, нырки, свиязи, серухи. Я смотрел на птичий базар и не знал, как быть.
Чтобы приблизиться к уткам на выстрел, надо было вылезать из ельника на заболоченную луговину, совершенно открытую, где земля чавкает под сапогом, а я знал, что осенняя утка осторожна, далеко видит и слышит человека.
Я уже мало-помалу примирился с мыслью, что на этот раз из охоты ничего не выйдет, и хотел повернуть к дому, но тут моё внимание привлекла лиса.
Она вышла из того же ельника, в котором я стоял, и ползком передвигалась по мочажине к отмели, где у самого берега кишмя кишели жирные осенние утки. Птицы беззаботно кормились, окунали головки в воду и время от времени разговаривали о чём-то на своём птичьем языке.
Подберись к ним лиса на расстояние прыжка, она могла бы недурно позавтракать в это тихое осеннее утро.
Я смотрел на лису в. полевой бинокль, она была передо мной как на ладони. До чего же она ловко ползла! Острая мордочка плотно прижалась к земле, подогнутые и чуть откинутые в сторону лапы работали совершенно незаметно, пышный светлосерый хвост — лисья краса и гордость, — теперь не нужный, был вытянут и волочился по лужам, по ржавой, мокрой траве.
Чем ближе лиса подползала к черте, с которой можно сделать бросок на добычу, тем изящнее, осторожнее становились её движения.
Она подолгу замирала, вжималась в липкую, холодную грязь, потом её рыжая голова с прижатыми ушами чуть-чуть продвигалась вперёд, и она опять останавливалась.
Я ждал развязки, волновался и, признаюсь, немного завидовал лисе: она вот охотится, а я не могу. Она-то своё возьмёт, а я уйду с пустым ягдташем!
И всё-таки птицы заметили её. Она была в двух метрах, и когда стала собирать мускулы для прыжка, утки без крика и шума, словно выполняя чью-то шопотом произнесённую команду, отплыли от берега.
Лиса всё поняла. Встала, презрительно фыркнула, отряхнулась от мокрети, вильнула грязным хвостом и поплелась к ельнику, откуда начался её трудный, бесплодный скрад.
Я посмеялся над лисой, закурил трубку. Стало легче на душе: если мне сегодня не везёт, то и у лисы не вышло. Вот и ладно, пусть здравствуют и размножаются утки!
Я покуривал и ждал, не будет ли ещё чего-нибудь занятного на заливе.
Над лесом показалось оранжевое осеннее солнце, лучи мягко позолотили воду; заметно потеплело.
Утки снова приблизились к берегу, и лиса, отдохнув, опять поползла к ним.
Я насторожился. Вдруг ей теперь удастся и она посмеётся надо мною! И так горько стало от этой мысли, что я едва подавил желание попугать лису выстрелом.
Однако напрасны были мои страхи. Второй тур лиса закончила с тем — же результатом, что и первый. Охота разожгла её. Шесть раз повторила она ползок из ельника к заливу и наконец, поняв тщету изнуряющих усилий, встала на берегу во весь рост и начала брехать.
Голос у неё тонкий, визгливый как у щенка, срывается порою на хрип. Лаять лиса не мастерица, до собаки ей далеко. Брехала же она злобно и мрачно. На кого? На уток, которые не хотели стать её добычей? На горькую лисью судьбу? Этого не знаю. Но было смешно смотреть на лающую лису.
Ведь какой умный зверь, а попал впросак и обиделся!
