— Нет нужды разъяснять вам, — говорил он, традиционные причины ношения брюк. Есть люди, которые, я знаю, презирают всякие условности, и некоторые из них действительно заслуживают презрения. Но не традиция ношения брюк. Нет, ни в коем случае. Так что мы можем признать необходимость этого предмета и перейти к рассмотрению вопроса о материале! Ну, во-первых, я люблю сидеть на камнях, и для такого хобби это лучший материал на свете: носится долго и вместе с тем мягкий и удобный. Я могу просидеть в воде полчаса, и им ничего не будет, а когда я выбираюсь на берег погреться на солнышке, они не кажутся мне холодными или липкими. Они не выгорают на солнце и не садятся от влаги. О, да есть масса причин, чтобы сделать брюки из такого материала.
— И есть причина, — сказала она, — которой вы не назвали.
— Вы абсолютно в этом уверены?
К этому времени она уже успокоилась: у нее выровнялось дыхание, но лицо все еще было белое и губы слегка подрагивали, когда она спросила:
— Вы хотите меня убить?
— Убить вас! Боже милостивый, нет! С чего я стану это делать?
— Из страха, что я расскажу другим.
— А что, собственно, вы можете рассказать?
— Вы знаете.
— Вы слишком спешите с выводами — вот в чем ваша беда. Что ж, мне вас жаль, а за себя досадно. Ну, раз так, не дам я вам, пожалуй, омара на ужин. Да и по правде говоря не думаю, чтобы вы пошли домой ужинать.
Ее глаза вновь потемнели от страха. Она открыла рот, но не успела произнести ни звука, как он притянул ее к себе и, не спрашивая позволения, запечатал его грубым, нахрапистым поцелуем.
— Это, чтобы предупредить ваш крик. Ненавижу, когда кричат, сказал он с улыбкой. — А вот это, — он снова поцеловал ее, на этот раз нежно, и теперь объятия их длились дольше, — это потому, что мне так хотелось.
— Вы не должны этого делать! — воскликнула она.
— Но я уже, — сказал он.
— Я сама себя не понимаю! Не могу понять, что произошло…
— Да пока ничего особенного, — прошептал он.
— Случилось что-то ужасное!
— Поцелуй! Неужели я вам так противен?
— Я не об этом. Я говорю про то, что во мне, внутри. Я не… я больше не боюсь… по крайней мере мне так кажется.
— Да вам нет причины бояться.
— Причин у меня сверх головы. Но вот не боюсь! Не боюсь — только мне почему-то хочется плакать.
— Ну, и поплачьте, — сказал он ласково, подставляя ей под щеку свою грудь, как подушку. — Но плакать с этой дурацкой штукой на носу неудобно.
И он снял с нее очки в роговой оправе и швырнул их в море.
— О! — воскликнула она. — Мои очки! Ну зачем вы это сделали? Теперь я ничего не вижу! Я совсем ничего не вижу без очков.
— Все в порядке, — утешал он ее. — Они вам больше не понадобятся, правда. Там, — добавил он неопределенно, — совсем другая рефракция.
Словно от этого ничтожного, но неожиданного акта насилия ее желание разразиться слезами достигло своего апогея, они так и брызнули у нее из глаз; в каком-то сладостном отчаянии она обвила его руками и, тесно прижавшись к нему, бурно рыдала, пока он не почувствовал, как скользят по его телу теплые капли, и морская соль с его кожи не попала ей в глаза, отчего она расплакалась пуще прежнего. Сильной, но ласковой рукой он гладил ее волосы и, когда она успокоилась и после этого взрыва эмоций тихо лежала в его объятиях, он негромко запел песню с прелестным мотивом, которая начиналась так:
Когда он спел куплет или два, она высвободилась из его объятий и, выпрямившись, с серьезным видом слушала песню. Потом спросила:
— Я когда-нибудь пойму?
— Это не единственный случай, — ответил он. — Как вам, я полагаю, известно, это случалось раньше довольно часто. На Корнуолле, в Бретани, на Гебридских островах, у берегов Шотландии, люди там всегда интересовались тюленями и немножко их понимали — и время от времени тюлени принимали там человеческий облик. Единственное, что уникально в нашем случае, в моем превращении, это то, что я единственный, кто получил степень магистра в Эдинбургском университете. Или, я думаю, в любом университете. Я уникальный и исключительный пример образованного человека-тюленя.