— Господь нуждается в любви. А где Он найдет больше любви, чем в глазах одного бедного негра?
— Нигде.
— Но это долго не продлится, патрон. Как-нибудь вечером, когда моему негру будет очень одиноко и очень грустно на пустынной земле, он с криком полезет на дерево, и тогда Господь сжалится над ним и даст ему подружку… И снова все пойдет прахом, патрон…
— Все?
— Все. И негры станут как белые, и снова будет резня, и снова земля сделается еще более пустынной, чем луна в воскресенье…
— Почему в воскресенье, дядя Нат?
— Кто же будет по воскресеньям сидеть на темной стороне?
— Никто, дядя Нат, никто. Простите.
— Большие континенты поплывут в морях и океанах, словно утопленники, и некому будет слушать здесь песни соловья…
Старый негр надел ночную сорочку и скользнул под одеяло.
— Но вы не изводите себя, патрон.
— Не буду.
— Потому что все это не помешает соловью петь.
— Правда?
— Можете мне верить, патрон.
И уже из-под одеяла раздалось:
— Пусть только где-нибудь останется соловей, ощипанный, но свободный, счастливый оттого, что может петь на ветке все ночи напролет, — какая еще надежда нужна человечеству?
II
Первый диалог раба и его Господина
— Нет, вам я не доверяю.
— Мне, Pukka Sahib?[6] Но я всего лишь бедный недоносок, раб-европеец. Я могу хитрить, брюзжать, но на самом деле просто продаюсь. Хотите меня купить?
— Посмотрим-ка зубы. Хм! У вас душа есть?
— Нет. И не было. И не знаю, что это.
— Политические убеждения?
— Мои? Вы, кажется, принимаете меня за свободного?
— Но вы же победили в войне.
— Когда война окончена, Господин, есть побежденные, которых освободили, но не победители.
— Покажите-ка еще раз ваши зубы. Что вы думаете о капитализме?
— Спина, Господин, вот на что стоит взглянуть. Сокровенная спина. Вот вам моя спина.
— Что вы думаете об империализме?
— И руки, Господин, взгляните на руки. У вас есть завод? Угольная шахта? Тогда я — тот, кто вам нужен.
— Вы уважаете банки?
— Pukka Sahib! Каждый раз, как иду мимо, крещусь, честное слово.
— Вы патриот?
— Глубочайший. Националист до кончиков ногтей. И к тому же недавно испросил у правительства Штатов натурализацию.
— А не думали вы поднять бунт, разрушить политический и административный строй этого государства?
— Нет, Pukka Sahib, я молод и готов подождать, пока он разрушится сам.
— Ну, вы меня немного успокоили. Можете продолжать свою историю.
— Спасибо, Pukka Sahib. Будьте благословенны, мой Господин. Осмелюсь ли я просить чести нести ваш портфель?
— Вот.
— Тысяча благодарностей, мой Господин… Да пребудет Аллах с вами, как ястреб.
Тюльпан лежал на спине, закинув руки за голову, и разглядывал потолок: влага вывела на штукатурке острова и континенты, целую вселенную, запутанную и темную. «Как будто одной нашей мало». Он с неприязнью рассматривал особенно расплывшееся и сальное пятно. «А ведь оно хочет быть гегемоном. Воображает, что у него духовная миссия на потолке…» Он закрыл глаза: «Это становится навязчивой идеей». Скрипнула дверь, и на чердак вошла Лени с корзиной. В шестнадцать лет у нее была совершенно невероятная для истории дубильного производства кожа, рыжие волосы и невинные глаза ее матери-стриптизерши, которую дядя Нат хорошо знал по Берлину, по ночному клубу, где работал портье. «В те времена добрые люди одержали победу в войне, гнусный агрессор лежал разбитый в пух и прах, и свободные народы собрались наконец построить лучший мир — мир справедливости и уважения к личности; они собрались наконец переписать учебники истории, перевоспитать победителей в побежденных, всем дать хлеб, работу и свет…»
Тюльпан что-то цедил сквозь зубы, беспорядочно размахивая руками, будто ловил мух.
— Патрон, не изводите себя, — сказала Лени. — Перестаньте все время думать об этом.
— О чем — об этом?
— Вы прекрасно знаете, о чем. Вот, я принесла завтрак.
— А чего-нибудь выпить — для бедного негра?
— Бедный негр уже выпил достаточно.
Дядя Нат долго сетовал на нравы нынешней молодежи, ее претензию на всезнание, всепонимание и на ее склонность водить стариков родителей за нос. «Вы видели что-нибудь подобное? Если б я говорил так со своим бедным отцом, он бы в гробу перевернулся, причем дважды. Я всегда очень уважал своего бедного отца. Когда он приходил домой, то часто сажал меня на колени, и моя бедная мать всегда говорила: „Ну же, поздоровайся с хозяином…“»