„Я не принялъ на себя притворной твердости духа“ и не скрылъ отъ Никсы, какъ больно было мнѣ, что ближніе мои и ложные друзья меня оставили. Ты узналъ теперь, отвѣчала она, эту вѣроломную толпу и долженъ ее презирать: не ужели трудно тебѣ забыть ее? — Ахъ, Никса! сказалъ я: въ числѣ сихъ неблагодарныхъ есть люди, которые такъ милы для меня были!… есть много такихъ, которыхъ привыкъ я любить съ самаго ихъ младенчества; почиталъ ихъ своими дѣтьми!… Не раскаеваюсь въ добрѣ, мною имъ сдѣланномъ; но нѣжныя мои о нихъ попеченія, заботы, безпокойства, труды, лишившіе меня здоровья — Никса! не уже ли могу я не жалѣть объ нихъ! Сколько претерпѣлъ я безплодныхъ страданій, которыя никогда не могли внушить даже благодарности!.. Ахъ, Никса! раны отеческаго сердца никогда не затворяются; негодованіе, изцѣляющее всѣ прочія, еще больше разтравляетъ ихъ; ибо въ этомъ случаѣ негодованіе есть ничто иное, какъ горестное изумленіе, которое при каждомъ новомъ размышленіи, при каждомъ воспоминаніи, становится живѣе и огорчительнѣе!..
„Никса соболѣзновала обо мнѣ искренно: состраданіе истинной дружбы укрѣпляетъ и возвышаетъ самую унылую душу. Ввечеру двѣ Никсины невольницы, накрывъ маленькой столикъ, поставили на него умѣренный нашъ ужинъ. Я сѣлъ противъ. Никсы, которая выслала невольницъ, и печально смотрѣлъ на сельскія кушанья, ею мнѣ предлагаемыя; но ничего не ѣлъ, за что Никса дружески мнѣ пѣняла. Никса! сказалъ я: деревенская жизнь и уединеніе будутъ мнѣ всегда казаться съ тобою прелестными; но признаюсь тебѣ, что по нещастію не люблю молока: и орѣховъ, a отъ чернаго хлѣба болитъ y меня желудокъ. — Хорошо! отвѣчала она, улыбаясь: я дамъ тебѣ другой ужинъ; дружбѣ все возможно. Сказавъ сіе, прикоснулась она къ столу, и — вообрази мое удивленіе, когда увидѣлъ я, что глиняная посуда превратилась въ золотую, и столъ покрылся изящнѣйшими блюдами! Будучи недвижимъ отъ изумленія, поднялъ я глаза, и, вмѣсто старой Никсы, увидѣлъ величественную женщину, ослѣпительной красоты, и великолѣпно одѣтую. Познавъ въ ней могущественную волшебницу, упалъ я къ ея ногамъ. Прекрасная и благодѣтельная Никса подняла меня, ободрила милостиво и принудила сѣсть опять за столъ, сказавъ, что не прежде будетъ отвѣчать на мои вопросы, какъ послѣ ужина, которой, какъ ты самъ можешь разсудить, былъ не продолжителенъ. Тогда Никса удовлетворила мое любопытство слѣдующимъ образомъ: