Я спросил Франческу, во сколько обошелся бы ей отпуск на родину.
— Ох, синьор, нечего и думать! Каждый год собираюсь, и никак не выходит… Мадонна миа! За одни билеты надо отдать все, что я получаю в месяц. А там кто меня будет кормить? Есть у меня, правда, тетя, так где же ей… Я сама хотела ее выписать сюда… Пообещала сдуру…
Вот они, на плакате, — купола Перуджи. Горько расставаться с мечтой. Рядом висит карта Европы, вся в голубых стрелках авиалиний. Я на глаз измеряю расстояния. Перуджа не так уж далеко. Гораздо ближе, чем от Москвы до Сочи.
Однако почему бы Франческе не подыскать другую работу? Ведь конъюнктура нынче неплохая, найдется место и на производстве.
— Что вы, синьор, никакого расчета! Мужчина и то не добьется хороших денег, если он приезжий. А женщина!.. Вы разве не знаете, синьор? Моя подруга на заводе — и что же? Велика ли радость? Ей платят почти вдвое меньше, чем мужчине, за ту же работу. У вас в России разве не так?
Она удивилась, услыхав, что у нас плата одинаковая. Еще раз уголком глаза взглянула на Перуджу.
— О, синьор, если бы я там, на родине, могла устроиться, как здесь!
Мы вышли.
— Чао! — крикнула она мне, переходя мостовую. Ее улыбка на миг осветила голый зимний перекресток в седых пятнах инея.
Как-то сложится судьба Франчески из Перуджи!..
Вербовщики рабочей силы, реклама акционерных обществ в унисон твердят о равных и неограниченных возможностях в рудном бассейне.
Конъюнктура капризна и своенравна. У нее есть любимцы. Это рабочие-умельцы, виртуозы, люди высшей квалификации. Некоторые сохранили за собой, избавив от долгов, дедовские дома в деревне на берегу Мозеля. Дети рабочей элиты, окончив лицей, учатся дальше, становятся инженерами, врачами, юристами.
Будущее для огромного большинства недостижимое! В стране высших учебных заведений нет, дипломы добываются за границей. Среди студентов-люксембуржцев дети рабочих и крестьян составляют всего-навсего пять процентов.
Пусть рабочий, стоящий ступенькой ниже, чем элита, получает десять — девять тысяч франков. Три тысячи он отдает за квартиру из двух комнат, девять процентов отнимают налоги, четыре с половиной процента — вычеты в больничную кассу. Лечение у заводского врача, однако, не бесплатное, лекарства дороги. Словом, чтобы свести концы с концами, да еще отложить на черный день, надо экономить каждый франк. При всем том рабочая верхушка и даже средний слой живут получше, чем во Франции или в Бельгии. Да, заработки на рудниках, на сталелитейных заводах едва ли не самые высокие в Западной Европе. Что же — хозяева здесь добрее? Нет, такого не замечается. Прибавку дали немногим за счет очень многих…
Маленький Люксембург не обладает колониями, которые, как известно, позволяют хозяевам питать рабочую аристократию. Но зато есть массы приезжих — итальянцев, испанцев, греков, людей, измученных безработицей, часто готовых на любые условия.
Что может быть лучше для монополий! Вот удобная возможность разделить рабочий класс на своих и чужих, сделать кое-какие уступки и поблажки своим, а чужих прижать, задержать их на черной работе, не пускать дальше низших ступеней профессии! К тому же благовидных оправданий сколько угодно — приезжие, мол, нерадивы, смотрят в лес…
Фасады в Эше опрятные, стены толстые — за ними не сразу различишь обездоленных, недовольных и париев стальной метрополии — полуголодных бедняков. Да, есть и такие!
«Заботами благотворителей в пятницу в 14 часов начинается продажа мяса по дешевым ценам…»
Маленькое объявление не бросается в глаза. Оно словно прячется в тень, подальше от богатых витрин и от плакатов туристской конторы, приглашающих вас провести отпуск под южным солнцем.
В дальний путь
Не смейтесь, мы отправляемся в дальний путь по Люксембургу.
Взгляните на карту. От Эша, расположенного на крайнем юге, рядом с Францией, мы поедем на восток, к Мозелю, и свернем на север. Сделав круг в полторы сотни километров, мы вернемся в столицу Люксембург. На пути Эхтернах, Вианден, Клерво — города неведомые и манящие. Города, о которых мы и слыхом не слыхали до сих пор.
Но, как назло, туман. Много ли мы увидим? Влезаю в автобус, ежась от холода и от огорчения.
В тумане, как за матовым стеклом, проплывали холмы-призраки, безлюдные, будто вымершие деревни, белые от инея колокольни.
На берегу Мозеля туман вдруг раздался и открыл нам пологие откосы, темно-зеленые, почти черные от голых, тронутых морозом виноградников. Скромная речка, серая под серым небом, вилась в долине, застенчиво разделяя два государства.