Эйверин долгим холодным взглядом посмотрела на Додо. Конечно, ей не нужна помощь. Она со всем всегда справлялась сама.
– Эм, ладно. Я стану вон там, под фонарем. Тогда тебя виднее будет. Или лучше пойду, кину монеток Гёйламу. Мне госпожа Полночь сама дала, на мелкие расходы. Так она сказала. – Додо натянул на руки перчатки из тонкой кожи и выудил из кармана пальто маленький зеленый мешочек со звонкими двилингами. Он кивнул девочке и отошел к музыканту.
Эйверин беспомощно взглянула на армию разноцветных баночек, стиснула ручку тележки что было сил и закричала:
– Господа! Горожане! Лучший мед от госпожи Кватерляйн!
Оказалось, за долгие годы, что Эйви говорила тихо, голос ее осип. Стал совсем бесцветным, незвучным.
Горожане проходили мимо, даже не глядя на нее. А сумерки подбирались ближе и ближе. Вот уже и все фонари загорелись, и площадь начала пустеть. Когда за спиной Эйверин зажглось и фонтанное освещение, она совсем отчаялась.
– Ну, господа! Господа! Горожане! Лучший мед! Есть гречишный, барбарисовый, липовый, акациевый! Даже из черного тмина есть, господа! А рубиновый мед вы пробовали? Такого меда никогда нигде не достать! – кричала девочка до хрипоты.
От горькой обиды она так нахмурилась, что даже лоб заболел.
– Эй, Эйви. – Додо подобрался со спины тихо, почти незаметно. Он обошел телегу и восхищенно хлопнул в ладоши. – Эйви, да ты только посмотри! На свету кажется, что по банкам солнышко разлили! Ну же, ну! Видишь?
– Вижу, – устало выдохнула Эйверин, даже не взглянув на банки. Ей ужасно хотелось оказаться далеко от этой злополучной площади. – Я пойду, Додо. Мне еще нужно убрать цветы до тумана.
– Но твоя хозяйка будет недовольна, правда? Ты ведь не продала ни одной банки!
– Я сама это прекрасно вижу, Додо! – Эйверин гневно дернула плечиком. – Но цветы госпожа Кватерляйн любит больше! Я не могу с ней так поступить.
– Подожди немножко, Эйви! – Додо улыбнулся, и круглые щеки его подтянулись к очкам. – Ох, какой прекрасный мед! Госпожа Полночь будет очень, очень довольна! Спасибо, спасибо. Да, я возьму и эту баночку, и вот эту! – заголосил он.
Эйверин испуганно дернулась и хотела утихомирить мальчишку, но к ней подошел господин в высоком цилиндре малинового цвета и зеленом фраке.
– Говорите, именно этот мед покупает госпожа Полночь? – заинтересованно спросил он у мальчика.
– Да, да, вы что, сами не видите? Я – ее цветочник, – ответил Додо, с важностью задрав подбородок. Он схватил с телеги Эйверин три банки, сунул два двилинга ей в руку и шепнул на прощанье: «До завтра!»
– Я, пожалуй, возьму черный и белый. – Господин приподнял цилиндр и кивнул Эйви.
– За белый – полдвилинга, а за черный – двилинг, – поспешила уточнить Эйверин.
– Ох, у меня нет размена. Только десятка. – Господин потряс толстым кошельком. – Моя дочка простудилась. Что ж, возьму несколько банок. Да, эта коробчонка, пожалуй, подойдет. Поставь вон тот, прозрачный. Хорошо. И два черных. Вот этот желтый, да. Ну и малиновый. Рубиновый, говоришь? Ну, тогда рубиновый, да.
Господин убрал тонкие очки в золотой оправе в нагрудный кармашек пальто, схватил коробку и, совершенно удовлетворенный покупкой, двинулся в сторону улицы Цветов.
Эйверин нашла глазами Додо и благодарно кивнула ему. Мальчишка сорвал с головы зеленый котелок и подкинул его в воздух. А потом долго гонялся за ним по площади, ругаясь со своенравным ветром. Наконец Додо прикрыл рыжеволосую голову и покатил тележку с пионами в узкий проулок между домами.
Девочка проводила Додо взглядом и присела на ограждение фонтана. Она расслабленно выдохнула. Что ж, тринадцать банок. Неплохо для первого дня. Можно, пожалуй, еще минутку и Гёйлама послушать.
Площадь стремительно пустела, и парню больше некого было развлекать. Он наклонился, пересчитал монетки, собравшиеся в плотном футляре, попробовал некоторые из них на зуб и удовлетворенно хмыкнул. Эйви знала Гёйлама достаточно хорошо: одних двилингов ему мало. Он играл целый вечер для других и теперь просто обязан сыграть что-то для себя, иначе будет злиться и ругать всех в округе.
Так и произошло: тонкие пальцы мягко коснулись струн, глаза, горящие теперь счастьем, закрылись. Гёйлам прислушивался уже не к внешнему миру, готовясь выполнять его капризы, а к тому миру, что спрятан у него в груди. Парень раскачивался от ветра, ловя его ритм, становясь с ним единым целым. Хриплый голос полетел над площадью, стирая с лиц припозднившихся господ улыбки. Гитара пела о горе, а Гёйлам – о светлой печали, и их дуэт был настолько прекрасен, что Эйви даже начала шмыгать носом.