Остались письма к нему, продиктованные любовью и горем. В печальной и вечно повторяющейся истории женского сердца они, может быть, самые пронзительные:
«Мой свет, мой батюшка, моя душа, моя радость! Неужели уже, правда, настал час расставанья? Лучше бы моя душа рассталась с телом! Свет мой, как мне быть на свете в разлуке с тобой? Как же я жива останусь? Вот уже сколько времени сердце моё проклинает этот час! Вот уж сколько времени я непрерывно плачу. И день настанет, а я страдаю, и один только Бог знает, как ты мне дорог! Почему я люблю тебя так, обожаемый мой, что жизнь мне становится не мила без тебя? Почему ты, душа моя, гневаешься на меня, да гневаешься столь сильно, что не пишешь даже? Носи, по крайней мере, сердце моё, колечко, которое я тебе подарила, и люби меня хоть немного. Я приказала себе сделать такое же. Ведь это ты пожелал удалиться от меня. Ах! вот уже сколько времени как я вижу любовь твоя изменилась: почему, о, мой батько? Почему ты не приходишь больше ко мне? Уж не случилось ли с тобой чего? Уж не наговорили ли тебе на меня? Друг мой, свет мой, моя любонька, пожалей меня! Пожалей и приди, господин мой, повидаться завтра! О, мой целый свет, моя лапушка, ответь мне. Не давай мне умереть с горя. Я тебе послала шарф, носи его, душа моя: ты не носишь ничего из моих подарков! Или это значит, что я тебе не мила? Но забыть твою любовь? Я не смогу! Я не смогу жить на свете без тебя!»
Нет ответа раненой душе. У неё нет ничего надёжнее чем слово, чтобы попытаться удержать любовь. И эта великая вера разбитого сердца в силу слова продолжает ей диктовать наивное и вечное, как молитва:
«Кто мне причинил такое горе, мне бедной? Кто у меня похитил моё сокровище? Кто отнял у меня свет очей моих? На кого ты меня променял? На кого ты меня покинул? Как же тебе не жаль меня? Возможное ли дело, что ты не должен ко мне вернуться? Кто меня, бедную, разлучил с тобою? Что я сделала твоей жене? Какую беду я ей причинила? В чём же ты обижен мною? Как же так, дорогая душа моя, не сказать мне, чем я могла не понравиться твоей жене, и почему ты её слушаешь? Зачем же покидать меня? Ведь я же, конечно, не оторвала бы тебя от жены! А ты её слушаешь! О, мой свет, как же я буду жить без тебя? Как же я останусь на этом свете? Как мог ты повергнуть меня в такое горе? Разве была я в чём повинна, я сама не знаю, в чём? Почему ты мне не откроешь моей вины? Лучше бы ты меня побил, лучше бы наказал меня, я не знаю как за эту вину, которой я не знаю! Ради Бога не покидай меня! Приезжай сюда! Я умираю без тебя!».
И назавтра будет убиваться она и твердить:
«Как же я не умерла! Как же ты не зароешь меня скорее своими руками в могилу!.. Прощай, прощай, душа моя… не мешай мне умереть! Я убью себя. Пришли мне, о, моё сердце, камзол, который ты любишь носить. Почему ты меня покинул? Пришли мне кусочек хлеба, от которого ты откусишь! Почему ты меня покинул? Чем я могла тебя так обидеть, что ты так бросаешь меня, сироту несчастную…».
Девять писем её, подшитые в казённое дело, может быть, и есть самый трогательный памятник любящему женскому сердцу.
Потом замолчит она на целых двадцать лет…
Новая беда обрушится на неё, измученную одиночеством, одряхлевшую душой, когда суровый властелин начнёт новое ужасное дознание по делу наследника своего, царевича Алексея. Примет она новые вины, которых опять не было, примет и смерть любимого сына.
Узнает ли она о том, какую кошмарную точку поставила жизнь в конце её печального любовного романа?
Царь дознался-таки о сердечной тайне своей бывшей жены. Его интересовали детали. Из пятнадцати монахинь, допрошенных с пристрастием, восемь умерли прямо во время допроса, остальные рассказали даже больше того, что могли знать.
Степана Глебова мучили так, что нужно стало поторопиться с казнью. Он мог не дожить до неё. Последние свои дни провёл он в специальной клетке, утыканной дубовыми гвоздями. Он и стоял на этих гвоздях. Пётр сам выбирал, как казнить его. Глебова посадили на кол. В Москве стоял в те дни тридцатиградусный мороз. Чтобы преступный майор, посягнувший даже на ненужное Петру, не замёрз раньше времени, на него велено было надеть шубу и шапку.
Казнь началась в три часа пополудни, а умер Глебов только в половине восьмого вечером следующего дня. За мучениями Степана Глебова заставили наблюдать его жену. Она не вынесла этого кошмара и наложила на себя руки ещё до того, как мучения эти прекратились.