— Ублюдки сраные!.. Вот и валяйтесь здесь... А я пошел, разберусь с остальными обезьянами!
Летяев вытер нож о халат мальчишки, отстегнул от ремня помятую флягу, зачерпнул воды и стал жадно пить, суцорожно глотая ледяную влагу пересохшим горлом. Затем, подобрав с земли мой автомат, он на секунду остановил взгляд на моем искаженном от боли лице, усмехнулся и уверенным шагом терминатора зашагал в ту сторону, откуда несколькими минутами раньше появился подросток. Я лежал и был бессилен что-либо предпринять. Этот озверевший безумец шел на верную смерть...
Очнулся я от того, что услышал голоса. Говорили явно не на русском. Из того, что я смог понять, использовав все свои скудные знания местного диалекта, мне стало ясно, что майор действительно добрался до ближайшего селения и пытался устроить там кровавую баню, ранив несколько местных жителей. Он был убит кем-то из стоящих рядом со мной моджахедов, охранявших селение. Сейчас эти люди обсуждали, что со мной делать. Это было самым худшим из того, что могло со мной приключиться. Эти «звери» могли сотворить с пленными все что угодно, и мы были готовы, в случае безвыходной ситуации, пустить себе пулю в лоб. Сейчас я был лишен даже такой возможности.
Меня подхватили за руки и за ноги и куда-то понесли. Боль в боку была нестерпимой. Я снова потерял сознание.
Очнулся я в какой-то обшарпанной комнате, отдаленно напоминающей больничную палату. Я лежал на металлической кровати, перебинтованный и укрытый простыней.
Итак, «воины ислама» решили сохранить мне жизнь. По крайней мере, на какое-то время. Значит, я им нужен. Вот только для чего?..
Прошло несколько часов. Потом появилась кареглазая мусульманская девушка, половина лица которой была укрыта черным платком. Убедившись, что я в сознании, она тут же покинула помещение. А спустя минут пятнадцать в дверях так называемой больницы я увидел троих мужчин. Два бородатых моджахеда с одинаково злобным выражением лица и автоматами Калашникова в руках и европеец — одетый в белую рубашку с коротким рукавом и брюки защитного цвета. Он приблизился к кровати, в то время как бородачи заняли места у двери.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он на вполне приличном русском.
— Хуже некуда, — ответил я. — Почему меня не убили?
— На то есть причины. — Брови незнакомца сошлись у переносицы. — Как военнопленного, я спрашиваю у вас: назовите номер своей воинской части, звание и имя.
— Значит, я в плену? У кого?
— Вы не знаете, кто расстрелял из орудий ваш диверсионный отряд? — усмехнулся европеец. — Не притворяйтесь! Я интересуюсь не из простого любопытства, а для вашего же собственного блага.
— Неужели?! — Внезапный приступ головной боли заставил меня поморщиться.
— Какого такого блага? Быть живьем посаженным на кол? Или подвешенным за руки с содранной живьем кожей?
— Мы не знаем, в каком вы звании, — не без труда подбирая русские слова, произнес европеец. — Если офицер, то мы поменяем вас на одного нашего командира, захваченного в плен вашим спецназом неделю назад. Так что в ваших интересах...
— Ладно... — Слова «парламентера» меня несколько обнадежили. По крайней мере, где-то на горизонте забрезжил реальный шанс выжить. Надо было им воспользоваться. — Капитан воздушно-десантных войск Аверин. Для начала хватит... А вы кто такой?
— Этого вполне достаточно, — кивнул мой собеседник. — Мое же имя вам ничего не скажет. Я просто переводчик. — Мужчина повернулся к бородачам с автоматами, что-то сказал им, и они, развернувшись, вышли. Переводчик же задержался в дверях и предупредил:
— И, пожалуйста, постарайтесь не делать резких движений. Они этого не любят.
Через секунду дверь захлопнулась. Я снова остался наедине со своими мыслями и болью.
В течение следующих дней меня никто не трогал. Три раза в день приходила уже знакомая мне темноглазая девушка, с неизменным, закрывающим половину лица, платком, и кормила меня с ложки рисом. Она же делала мне перевязки. Но как только наши взгляды встречались, девушка тут же отворачивалась. Я несколько раз пытался с ней заговорить, но бесполезно. Что бы я ни сказал, выражение лица моей «медсестрички» не менялось. Видимо, она действительно совершенно не понимала по-русски.
Где-то в конце второй недели моего пребывания в плену, когда я уже мог вставать и самостоятельно, под конвоем двух неизменных бородачей, ходить на оправку, снова появился тот самый европеец, что разговаривал со мной вначале.
— Как самочувствие — не спрашиваю, — произнес он. — Вижу, что вы приобрели... э-э... как это правильно сказать... товарный вид. Мы связались с вашими, сообщили, что готовы обменять капитана Аверина на Абдул-Халида. Русские потребовали доказательств, так что придется для них кое-что сделать. — С этими словами переводчик открыл висящую у него на плече сумку и достал оттуда фотоаппарат. Прижал его к правому глазу и несколько раз щелкнул, ослепив меня яркой вспышкой. Потом убрал свой «кодак» обратно, как-то криво усмехнулся, еще раз пристально оглядел меня, одетого в бесцветные лохмотья, и вышел из комнаты.