— Не может она… соблюдать.
— Все она может. Не хочет! Если заставить, она из-под палки все сможет, куда ей деваться, подгонят под себя закон и… Законность, порядок. Но разве в том ее беда, я эту власть имею в виду?
— А в чем тогда?
— Меня ее законы не устраивают. Они вообще человека устроить не могут. Она не для человека. В принципе.
— Это как понять?
— Мне, скажем, надо много денег. Что тут худого? Тебе, к примеру, много не надо. Ты — писатель, что тебе надо?
— Комнату, чтоб дверь закрыть. И открыть, когда захочу. Стол нужен. Койка. Бумага, чернила. Машинка пишущая… Все, пожалуй. Чтоб напечатали. Хотя… Необязательно.
— И верно, не много. А мне… Мне машина нужна, не машинка. Баба нужна. Не одна. И не две. Квартира в Москве, дом за городом. Еще один — в Риге. И в Крыму не помешает. Ночью я в ресторане, днем отсыпаюсь, до обеда…
— А зачем?
— Надо — и весь разговор. Потребность у меня. Разве такое, как бы сказать, «надо» — преступление?
— Если у тебя, скажем, наследство…
— Я и говорю — ты такой же! Откуда, докажи на что живешь, как получил… Какое вам дело! Есть у меня. Вот чего советская власть не понимает, никогда не поймет. Ты и то не понимаешь. Все люди разные… Как у вас говорят?
— Один любит пряники, а другой соленые огурцы.
— А я о чем? О том, что советский закон запрещает жить, как хочу, как считаю нужным. Ты в Бога веруешь, а забыл, с нами Бог разберется — надо нам или нет. Бог дал мне свободу выбирать, а советская власть свободу, которую мне Бог дал, прибрала к рукам. Правильно?
— Пожалуй.
— В том и дело. Ты считаешь, я преступник. Почему? Да, я разбогател, но разве я нарушил закон, который мне Бог дал? Я никого не убивал, не воровал. Но делать деньги, чем весь мир занимается — белые, желтые, красные, черные! — разве Он запретил?
— По христианскому вероучению, человек должен соблюдать закон государства, в котором живет.
— Что ж ты не соблюдал?
— Я не нарушал закон.
— А почему ты в тюрьме?
— Они нарушили, не я. Толкуют закон, как хотят.
— Законник! Что ж это за закон, если он, как дышло, куда поворотишь, туда и вышло! Если я не могу жить где хочу, как хочу, не могу не работать — обязан, не могу продать, что мне не надо и что у меня с руками оторвут, другим позарез, а мне лишнее? Мое — я и цену назначаю. Почему мне запрещают менять шило на мыло: у тебя шило, а у меня мыло — наше дело, если договорились! Если книгу не могу написать, не спрося разрешения у… вертухая, а он ее и прочесть не сможет! А без его позволения разве ее хоть кто напечатает? По-твоему, законно?
— Да, тут ты, пожалуй, прав.
— Вот что такое советская власть,— говорит Арий,— она уничтожает человека не тем, что может его посадить ни за что, может и убить ни за что — законы они толкуют! Она его тем унижает, что не дает жить как он хочет. Бог разрешил, а она — не дает.
— Не разрешил,— говорю,— а попустил.
— Да?.. Ну, я русский язык, наверно, плохо знаю.
— Хорошо знаешь, здесь дело не в языке.
— Еще бы не знать, тридцать лет по лагерям. Русские лагеря, не немецкие… Ты пойми, она человеку не только не дает жить по-человечески, она его ломает, корежит, с детства уродует. Вырос мужик, а не понимает — человек сн или поганая овца, только и сгодится на шашлык, если ее кормить, само собой, а где у нас кормят? И чтоб ему доказать, что он может остаться человеком, если захочет, что эта власть не для людей — знаешь, что нужно?
— Теперь знаю,— говорю.— Показали.
— Доехало. В тюрьму его надо посадить, вот он где поймет — кто он и кто она. Ты мне скажи: таких, как в тюрьме, много ли ты видал на воле?
— Не много.
— Вот я о чем. Решето. Кто просеется, а кто останется. А решето встряхивают, трясут. Десять лет трясут. Еще десять. А потом еще червонец. А он остался, не просеялся. Кто ж Богу угоден — он или власть — она так и не смогла его уничтожить? За кем правда? Или я опять не верно по-русски?
— Все верно, что тут скажешь.
— Чем я промышляю!— говорит Арий.— Я деньги не считаю. Разве в том мой бизнес, за что они меня судят? Мелочевка. Ну заработал, купил-продал, валюта, то, другое… А я, ребята, миллионер. Когда выйду…
— Спрятал, что ли,— говорит Гера,—закопал?
— Закопал. Никто не возьмет. Мои.
— А если реформа,— говорит Гера,— будем прикуривать от твоих червонцев?
— Ты, малый, червонцы сшибаешь, тебя и трясет,— говорит Арий.— Завмаг лапу тебе в карман, народный контроль с тебя тянет. А у меня никто не возьмет.