— В чем же твой бизнес, Арий, в какой валюте?
— Еще не понял? Хреновый ты писатель. Тысяча долларов за любую русскую судьбу, с руками оторвут, не так? Ты за полгода сколько узнал русских судеб? Сотню, не меньше? Помножь тысячу долларов на сотню… А за тридцать лет, как я? Возьми у Мурата карандашик, посчитай?
— Да,— смотрю на него во все глаза,— коммерция…
Здоровенный, руки, как у меня ноги, движения неторопливые, точные. Камеру он на второй день знал наизусть, навидался… Неужто тридцать лет?
Чемпион Латвии по боксу среди юношей… Спортивная карьера на том, впрочем, и кончилась… А сколько правды в его рассказах— да и во всех рассказах, за которые будут нам платить по тысяче долларов! Заплатят-не заплатят, а сейчас он передо мной, рядом на шконке.
Первый раз посадили Ария через год после войны. Мальчишкой. Там самым юношей-чемпионом. Перешел в десятый класс, жрать в Риге нечего, отца нет, у матери их трое. Нанялся на лето в колхоз. А первого сентября собрал тетради-книжки — и в школу. Через неделю за ним пришли. Три года за самовольный уход с работы… Врет или правда? Но ведь могло быть, бывало — все тот же указ от седьмого-восьмого! На том и кончилось его образование и началась борьба за выживание— кто кого, он или о н а ?
— Через два месяца выйду,— говорит Арий, лежим рядом, только мне говорит.— Срок кончится.
— Ты ж на особняке?
— Я всегда на особняке. Суд уже был, дали два года. Ну… как дали. У меня баба, позавидуешь — все может. Как танк. Бутырку в первый месяц купила, каждую неделю передача. И сигареты с фильтром, и ветчина, и икра… Администратор в «Национале». Она и здесь успела. Прижала… Петерса. Видал его?
— Где мне его увидеть?
— Она к нему в кабинет, а он от нее. С первого дня не оставляет в покое. Он во двор, в машину, а у нее машина возле ворот. Догнала в переулке, прижала к тротуару. Он вылез. Ты что, говорит, моего мужика убить хочешь? Он больной, ему то и то надо… Пошли передачи! Увидишь, чем такие бабы кормят…
И следователь у нее трепыхается. Свидания у него в кабинете. В Бутырке. Закроет кабинет и гуляет час, полтора. Все в ажуре. Два года выбила. Но… переборщили. Не она, сейчас всю Бутырку трясут, все руководство. Кого посадили, кого поснимали, кого посадят. А мне надо? Пускай их псов, понюхают… Что знаю, скрывать не стану — верно? Нагляделся, почти два года там. Говоришь — они по-своему закон толкуют? Пусть толкуют, а я про них расскажу. Меня следователь перевел сюда, чтоб на Бутырке не пришили. Сечешь?
— Не так чтоб, но…
— Они ко мне сюда ездят. Не по моему делу, по Бутырке. Мое не трогают; суд был, срока осталось два месяца, я им нужен, как свидетель по Бутырке.
— Ты им веришь? — спрашиваю.
— Как тебе сказать… Верю-не верю, а у меня чистенько, следак мужик ловкий, больше меня повязан. Если хоть что, я пасть открою — где он?
— Неужели выйдешь?
— А куда они денутся? Не первый раз… И мы с тобой не будем зря время давить. Два месяца надо прожить. Для начала… конкурс. Я рассказ и ты рассказ. На пачку сигарет?
Вон оно как, думаю, много совпадений, а все ли случайные? Чудес в тюрьме не бывает. Каждый за себя.
— Я не в той весовой категории,— говорю,— по заказу не пишу.
— Не по заказу — о чем хочешь?
— Я свое отписал.
— Хорошо. Давай мне тему,— не отстает Арий,— а потом скажешь, чего я стою?
— Напиши про… решку. Чем не тема?
Он поднимает голову и глядит в окно. Глаза у него светлые, прозрачные… Нет, ничего я не понимаю в людях.
— Решка… Попробую. Хотя…— он пожимает плечами.— Классика…
Утром он дал мне два листа, исписанных с обеих сторон крупными, почти печатными буквами. Грамотно и… вполне исчерпывающе. Не рассказ — эссе об истории «решки». Хорошо. Скучновато. Я ему сказал, что думал.
— Я и сам вижу — не мое. Не зажегся. Я другой напишу. Давно хотел. «Кружка кипятку» назывался рассказ. О карцере.
Он и его написал ночью, а утром отдал мне. Да, он писатель, думаю. Настоящий писатель! Что ж я оплошал, отказался от карцера, сколько раз предлагали, недавно была возможность, адвокат помешал…
Можно писать о карцере, если в нем не был? Есть право?.. Один скажет, можно, другой — нет, но разве дело в том, кто что скажет? Напиши, попробуй! В чем же здесь сила, думаю, в истинности переживаний или в точности фиксации пережитого? Сколько я сльгшал рассказов о карцере — но разве я б ы л в карцере?..
Глядит на меня, не хочет, чтоб заметил, что ему важно.
— Замечательно, Арик, тебе надо писать.
— Не врешь?
— Зачем мне? На этом ты не разбогатеешь, но… Ты должен сохранить, спасти в себе. Никто не знает, а ты узнал. Только ты.